Через полчаса поезд отправился в тупик, и стало совсем неуютно. На всем пространстве платформы не было ни души, только мы с чемоданом нарушали эту пустынную гармонию.

— Фунтиков, беги звони этому кретину, — произнес я с ненавистью, после седьмого перекура, — половина девятого. На два часа не опаздывают.

И остался один караулить.

Откуда-то сбоку поднималось малокровное северное солнце, разом погасли все фонари, а со стороны вокзала ко мне, одиноко сидящему верхом на чемодане, шли два патрульных милиционера с собакой породы ротвейлер.

Ну вот, кажется, и все. А ведь мог бы сейчас в гостинице чай пить. Я закурил — когда еще будет такая возможность — и обреченно вздохнул.

Они медленно приближались. Тот, что с собакой, отпустил поводок, и ротвейлер, немного поотстав, нюхал асфальт перрона и лениво фыркал.

Нужно напустить на себя максимально равнодушный вид, принять образ благонамеренного гражданина. Действительно, обычный пассажир, с билетом, сидит, покуривает, ждет товарища, который сейчас позвонит в гостиницу и вернется, и мы пойдем, мы хорошие, никакие не контрабандисты, мы иконы чемоданами не возим, мы распространяем театральный журнал, несем искусство в массы.

Милиционеры были уже совсем рядом, я слышал дыхание собаки и обрывок разговора:

— Шмотки мои собрала, в два узла увязала и в коридор выставила. Пиздуй, говорит, в свою Вологду. А главное, видеоплеер мой не отдает, нормально?

— Да, попал ты. И что теперь, обратно в общагу возвращаться?

Они поравнялись со мной. Чтобы не привлекать внимания, я смотрел себе под ноги и видел милиционеров только до пояса, то есть ноги в форменных брюках и ботинках и кобуру у каждого на ремне. Ротвейлера я видел целиком.

Стражи порядка уже было начали проходить мимо, увлеченные разговором, но их ротвейлер, поравнявшись со мной, встал как вкопанный и уперся в меня тяжелым взглядом. Вот ведь сволочное животное!

— Ну, это мы еще поглядим насчет общаги! Я ей тогда на дорожку так в бубен накачу, всю жизнь помнить будет!

Поводок натянулся, ноги в ботинках притормозили. Ротвейлер смотрел не мигая. Милицейская собачка, почуяла. Сейчас и человеки подтянутся.

Тут поводок дернулся, раздался голос того, кто изгонялся в Вологду, где резной палисад:

— Заснул, что ли? А ну, рядом, я сказал!

Ротвейлер громко чихнул и поковылял догонять ботинки хозяина.

А уже через минуту прибежал Валерка.

— Представляешь, Леха, проспал мудила этот! — радостно объявил он. — Договорились теперь на шесть вечера, у камеры хранения. Ничего, мы с него штуку стребуем за такую подставу. Не, даже две.

Дотащив чемодан до камеры хранения, мы обменяли его на бумажку квитанции и пешком отправились в гостиницу.

В пятнадцать минут седьмого в условленном месте появился мужик такой степени ошалелости и помятости, какая бывает у только что выпущенных из вытрезвителя.

После того как Валерка убедился, что это действительно Витькин брат, я протянул этому хмырю квитанцию и сообщил, что он должен нам червонец, который мы здесь заплатили утром.

— Ребята, гадом буду, ни рубля! — широко развел он руками, отчего волны перегара накрыли меня с головой. — С аванса отдам, не сомневайтесь!

Я сплюнул, повернулся и пошел на выход.

А Валерка по возвращении таки стребовал со своего дружка-стоматолога сумку. Ту самую, Adidas. Он с ней потом долго форсил и очень был доволен такой своей предприимчивостью.

К зиме уже все театры Москвы и Петербурга центнерами продавали «Соглядатай». Лишь один, самый главный, Большой, ответил отказом. Билетерши там оказались неприступными. Но их начальством мне было сказано, что, если есть желание, я могу поторговать там сам. Из любопытства я согласился.

Я стоял в фойе второго этажа, красивым веером разложив журнал на белом рояле с золочеными ножками, и чувствовал себя полным идиотом. Вокруг меня бурлила вызывающе нарядная и богатая публика. Ни одна сволочь даже не взглянула на журнал.

Но иногда случались какие-то пароксизмы, когда вдруг «Соглядатай» начинали хватать десятками. Поскольку покупателями были исключительно иностранцы, подозреваю, они принимали его за программку. Но меня при этом никто ни о чем не спрашивал, а я, понятно, и не пытался разубеждать. Тем более для иностранцев цена была не просто пустяковая — вообще никакая. В Большом я торговал по тройному тарифу, и все равно, если мерить на доллары, это составляло какую-то ерунду. Несколько центов за десяток. Зато я позволял себе в особо удачные дни на заработанные денежки сходить в буфет во время представления. Там в полном одиночестве я уминал бутерброды с икрой, пил кофе и шампанское.

В институте начался цикл лор-болезней, на кладбище пошли совсем другие деньги, заказов было столько, что приходилось мотаться туда и в будни. В те дни у меня случалась настоящая карусель.

И вот как-то раз возвращаюсь я ближе к полуночи домой после очередной «Жизели» в Большом. Еду и думаю, какой день у меня сегодня был интересный. С восьми утра я ассистировал на поликлиническом приеме в лор-поликлинике Первого Меда. Залезал в глотку шпателем, светил зеркальцем, делал записи в карте. Потом к полудню, срывая на ходу халат, бежал к метро. Через час с копейками я уже в своей робе и ватных портках заливал цементом опалубку на могиле Щербинского кладбища. А в семь вечера, наряженный в костюм с галстуком, стоял у своего белого рояля и впаривал иностранцам свежий номер «Столичного соглядатая».

А интересно, могло ведь так случиться, что некий мужичок со своим тонзиллитом пришел закрывать больничный в поликлинику. Посидел немного в очереди, прежде чем попасть на прием, зато там все прошло удачно. Доктор, хоть и молодой, но с понятием, вежливый, осмотрел внимательно, выслушал, три дня добавил на лечение, вот радость-то! А чувствует себя мужичок уже неплохо, на улице погодка на загляденье, можно и на кладбище съездить, коль так повезло, проведать предков. Приезжает он, покупает у конторы два цветочка, идет к могилке, думает, вспоминает, подходит, вздыхает, цветочки кладет, еще раз вздыхает. Немного поворачивает голову, а на соседнем холме копается ханыга, одетый во все драное, не по росту, явно с чужого плеча. Но что самое интересное — похож на того молодого доктора из поликлиники, будто брат-близнец.

И рассказывает всю эту историю мужичок уже вечером, в Большом театре, во время антракта своей супруге, которая потащила его туда, достав билет по блату. И когда в фойе он замечает у золоченого белого рояля парня в строгом костюме, который втюхивает всем какую-то бумажную дребедень, ему становится по-настоящему плохо. И знакомый психиатр, качая головой, сообщает на следующий день расстроенной супруге нашего героя о сложнейшем шизофреническом процессе с тройным расщеплением сознания, с тяжелейшим бредом и галлюцинациями.

* * *

В конце лета у Сереги случился запой. Прямо на рабочем месте. Он валялся в своей будке, приходя в себя лишь для того, чтобы нашарить бутылку и снова погрузиться в сладкие грезы. Несколько раз я приезжал и смотрел с укоризной на его бесчувственное тело. Именно так, как должен смотреть безработный негр на спивающегося плантатора. Потом мне надоело. Осенью на кладбище сменилось начальство, и Серегу выгнали. Якобы за угон трактора. Хотя за водкой на тракторе ездили многие. Серега помыкался до зимы и пошел торговать китайским барахлом на один из вещевых рынков.