Я знаю, что она не подала жалобу. Люси мне об этом сказала. Она все оставила в себе. Она ничего мне не написала, потому что все письма проходят через судью. Думаю, она не придет.

С той поры время тянется, и ничего. Дни, недели проходят. Я ничего не знаю о ней.

Николь наверняка спрашивает себя, во что я ввязался. И что с нами будет.

С ней. Со мной.

С нами.

Не испытала бы Николь в иные моменты облегчения, узнав, что я умер?

Чтобы обрести покой, не мечтает ли она, чтобы я больше не существовал? Чтобы раз и навсегда покончить с этой историей, которая нас убивает, и одного и другого.

Я встал прошлой ночью вне себя и прислонился к двери. Сначала ударил один раз больной рукой, так сильно, как только мог. Боль была огненной, раны тут же открылись. Но я продолжал, потому что хотел наказать себя, покончить с этим, я был так одинок… Мне было больно, но еще недостаточно больно. Я продолжил – правой, левой, правой, левой, все сильнее и сильнее. Очень сильно, а потом еще сильнее, у меня было ощущение, что я бью культями, я обливался по́том и бил в железную дверь. Я потерял сознание стоя. Как боксер в нокауте. И уже без сознания я продолжал бить, пока ноги не отказались меня держать. Тогда я упал; было столько крови, что она просочилась сквозь повязки. Кулаками по железу – от этого много повреждений, но мало шума.

Процедуры, которым меня подвергли на следующий день, оказались очень болезненными. Некоторые пальцы были снова сломаны, теперь повязки красовались на обеих руках. Мне сделали рентген. Без сомнения, придется снова оперировать.

Прошло пять недель.

Никаких известий от нее.

Даже если бы меня засадили в карцер, в тайные казематы, в подземный мешок, на меня бы это так не подействовало.

Мои единственные ориентиры – это не время, не кормежка, не шумы и не смена дней и ночей.

Моя единственная точка отсчета – это Николь.

Моя вселенная ограничена моей любовью.

Без нее я больше не знаю, где я.

– И ты здесь ни при чем?

Новость настолько значительна, что Николь решилась снова прийти повидаться со мной.

Я вижу перемены воочию. Они ужасны. Эта история совершенно ее опустошила, за несколько месяцев она постарела лет на десять. Мне чудовищно не хватает моей Николь, той, которая мне доверяла. Я хотел бы, чтобы та, которую мне сейчас подсовывают, измученная и истрепанная, исчезла и вернулась моя всегдашняя Николь, моя жена, моя любовь.

– Ты получила мое письмо?

Николь кивает.

– Теперь с тобой больше ничего не случится, ты ведь знаешь?

Она не отвечает. И делает нечто ужасное: пытается улыбнуться. Чтобы сказать: «Я с тобой», чтобы сказать: «Не жди от меня слов, я не могу, я с тобой, я здесь, это все, что я могу сделать». Ни одного вопроса. Ни одного упрека. Николь отказалась понимать. На нее кто-то набросился. Она не хочет знать кто. Он ее придушил. Она не хочет знать почему. Вернется ли он? Она не хочет этого знать. Я пообещал ей, что это несчастный случай. Она сделала вид, что поверила. Что ей действительно трудно пережить – не то, что я ей лгу, а то, что она больше никогда не сможет мне верить. Но, черт, что я могу поделать?

Недавнее событие – вот что многое для нас меняет. Потому что теперь карты легли по-новому. И мне хочется ей сказать: «Ты видела? У меня получилось! Почему ты больше в меня не веришь?»

Николь совершенно измотана, на каждом ее веке – груз сотен часов бессонницы, и, несмотря ни на что, ею, как и мной, снова овладела надежда. Будь она неладна, эта надежда.

– Меня предупредила о передаче одна женщина с работы. Я вернулась домой пораньше, чтобы записать ее, и Люси пришла вечером посмотреть вместе со мной.

Николь смущена, но ее сила в том, что она абсолютно не способна лгать (и, однако, будь я таким же, как она, я был бы уже мертв).

– Люси все же задается вопросом: не с твоей ли подачи это все было сделано?

Я изображаю оскорбленную невинность.

Николь протягивает ко мне руку, и я мгновенно торможу. С Люси я еще могу жульничать. С Николь об этом и речи быть не может. Она на мгновение прикрывает глаза, потом говорит то, что с самого начала собиралась мне сказать:

– Я не знаю, что ты задумал. И уверяю тебя, Ален, я не желаю этого знать. Но не вмешивай в эту историю дочерей! Я – дело другое, я не в счет, я с тобой. Если тебе нужно было так поступить… Но не девочек, Ален!

Когда она защищает дочерей, это уже не та Николь. Даже любовь, которую она питает ко мне, ее не остановит. Это ее я должен был бы посадить напротив Фонтана, когда он грозил переломать им все кости. И однако, «не вмешивай в эту историю дочерей» – да они уже влипли в нее по самую шею. Одна потеряла бóльшую часть того малого, что имела, второй вменили в обязанность вытащить отца из зловонной трясины[30].

– Я должен тебе объяснить…

Ей достаточно отрицательно покачать головой. Я останавливаюсь.

– Если нам это поможет, хорошо, но я не хочу ничего знать.

Она наклоняет голову, борясь со слезами.

– Только не наших девочек, Ален, – говорит она, доставая платок.

А ведь какой удобный случай представился. Николь это знает. Она говорит, чтобы сменить тему:

– Думаешь, это что-нибудь изменит?

– Ты получила деньги? За интервью?

– Да, ты меня уже спрашивал.

Издатели предлагали мне задаток в сорок, пятьдесят, шестьдесят пять тысяч евро и хороший процент от продаж, которые я переведу на счет Николь. А раз уж мне придется вернуть деньги, которые я забрал у «Эксиаль», получается, что это все, что ей останется.

– Я разделила их между Матильдой и Люси, – подтверждает Николь. – Им это пошло на пользу.

Издателя я выбрал самого нахрапистого, самого беспардонного демагога и с напористостью атакующего танка. Книга называется «Я просто хотел работать…», с подзаголовком «Старший возраст: от безработицы до тюрьмы». Она выйдет ровно за месяц до начала процесса. Люси воротила нос от названия, но я настоял. На обложке: медаль за труд, на которой Марианна[31]заменена моей антропометрической фотографией. Шумиха будет колоссальная. Пресс-атташе одна не справится, ей уже пришлось взять стажера. Стажерку. Разумеется, на безвозмездной основе. Зачем деньги транжирить. Вместо меня выступать на телевидении, на радио и отвечать на вопросы печатных изданий будет Люси. Первый тираж – сто пятьдесят тысяч экземпляров. Издатель рассчитывает на процесс, чтобы взвинтить продажи.