Лицо его покраснело; теперь он говорил без прежнего презрительного гнева:

— Понимаешь, мне противно быть таким, иметь такие мысли. Стыдно — правда. Ведь она не столь уж необыкновенная, а он не так и плох. Когда мы были детьми, он хорошо к нам относился. Ты ведь не забыл, а? Я не хочу из-за нее вести себя с ним как паршивая лайка, дерущаяся за рыбу. В детстве я высоко метил. Только потом выясняешь, что у тебя в действительности есть, а чего нет, и видишь, как на первый план выходят эгоизм и зависть, и тебе наплевать на других, если у самого все хорошо; и вдруг приходит в голову: было бы неплохо, если бы кто-то близкий умер и оставил тебя в покое. А потом я подумал, что если сам умру, такие же чувства будут у других.

— То есть как умрешь?

— Покончу с собой. Я был близок к этому в тюрьме на Норт-авеню.

Упоминание о самоубийстве прозвучало как факт. Саймону не требовалась моя жалость, он никогда не ждал ее от меня.

— Я не боюсь смерти, Оги, а ты? — спросил он, сидя спокойно и основательно; за его спиной шелестела листва, его фетровая шляпа вырисовывалась то на зеленом, то на желтом фоне. — Я спрашиваю: ты боишься?

— Скажу так — умереть не жажду.

Тень от неведомых мне мыслей пробежала по его лицу, и он как-то расслабился, стал мягче и непринужденней. А потом рассмеялся:

— Ты умрешь, как и все. Однако признаю, не об этом думают глазеющие на тебя люди. Ты красивый парень. Только мало заботишься о себе. Любой другой на твоем месте потребовал бы у меня деньги. Поступи ты со мной так, я бы вытряс их из тебя. Или позлорадствовал, увидев в таком жалком положении. Сказал бы: «Так тебе и надо. Пойдет на пользу!» Ну, раз ты не заботишься о своих интересах, придется позаботиться мне.

— О моих интересах?

— Естественно, — подтвердил он, слегка рассерженный моим вопросом. — Не веришь, что я думаю о тебе? Мы слишком долго толчемся среди неудачников, пора с этим кончать. Я уже устал.

— Где ты сейчас живешь? — спросил я. -

— В районе Норт-Сайд, — отмахнулся Саймон, не желая вдаваться в детали. Он не собирался сообщать, есть ли в комнате раковина, постелен ковер или линолеум, выходят окна на улицу или упираются в стену. Мне всегда интересны подробности. Но он не стал удовлетворять мое любопытство: если начнешь вникать в детали, считал он, погрязнешь в них — лучше не заострять внимание. — Я не собираюсь там задерживаться, — сказал он.

— На что ты живешь? — поинтересовался я. — Чем занимаешься?

— Почему ты спрашиваешь, на что я живу?

Повторяя вопрос, он уходил от ответа. Гордость не позволяла ему признаться, как обстоят дела и какой урон он понес. Не хотел терять образ сильного старшего брата. Он поступил как дурак, совершил ошибку, теперь вдобавок имел землистый цвет лица и прибавку в весе — словно заедал свой крах; понятно, что ему не улыбалось посвящать меня в мелкие подробности. Мой вопрос Саймон воспринял как удар — ведь тогда он изо всех сил старался выбраться из ямы унижения, — и отстранил его твердой рукой, спросив:

— Что ты имеешь в виду?

Позже он рассказал мне, как мыл полы в закусочной, но до этого прошло много времени. А тогда просто отбросил мой вопрос. Восседая в жестком черном кресле — именно восседая, ведь он изрядно поправился, — Саймон, как мог, собирался с мужеством и силами; я нутром чувствовал эти старания, а он наконец заговорил. Его голос звучал напористее, чем требовалось, — так мог изъясняться паша.

— Я зря время не тратил. Кое-чем занимался. Думаю, что скоро женюсь, — начал он, не позволяя себе улыбнуться при таком заявлении или смягчить его каким-то иным образом.

— Когда? На ком?

— На женщине с деньгами.

— Женщине? В возрасте? — Именно так мне представилось положение.

— Что с тобой? Да, я женюсь на женщине старше себя. А почему нет?

— Не может быть! — Он по-прежнему мог ошарашить меня, как бывало в детстве.

— Не будем препираться. Она не старуха. Мне сказали, что ей нет еще и двадцати двух.

— Кто сказал? Ты что, ее не видел?

— Еще нет. Помнишь закупщика, моего прежнего босса? Он все устроил. У меня есть ее фото. Недурна. Полновата, но я и сам теперь не такой уж стройный. Даже хорошенькая. Но и не будь она хорошенькой, я бы все равно на ней женился, если закупщик не приврал насчет богатства, — говорят, у ее семьи куча денег.

— Ты окончательно решил?

— Сказал тебе — женюсь.

— А если она не захочет?

— Захочет. Ты что, не веришь в меня?

— Верю, но мне это не нравится. Слишком прозаично.

— Прозаично? — почти выкрикнул Саймон. — А что тут прозаичного? Вот если бы я ничего не делал, это было бы прозаичным. Теперь я все вижу насквозь. И никогда больше не попадусь на крючок брака по любви. Практически все люди — за исключением некоторых, вроде нас с тобой — родились здесь. И что в браке выдающегося и исключительного, чтобы придавать ему такое большое значение? Зачем валять дурака и говорить о совершенном, идеальном союзе? От чего он спасает? Уберег он кого-нибудь — сопляков, дураков, идиотов, schleppers[153], придурков, шутов гороховых, доносчиков, трусов, или достойных неудачников, или так называемых приличных людей? Все они женаты или рождены в браке, так что не притворяйся: совсем не редкий случай, когда Боб любит Мэри, а та выходит замуж за Джерри. Оставим это на совести кино. Разве не видишь, как у желающих жениться по любви по капле высасывают кровь? Ведь в поисках самой лучшей — мне кажется, это твой случай — они теряют все остальное. Печально, жалко, но все происходит именно так.

Тем не менее он видел, что я с ним решительно не согласен, хотя тогда меня нельзя было отнести к страстно влюбленным — я больше не нес горящий факел в честь Эстер Фенчел. Но лицо Саймона говорило, что он ошибается. На мой взгляд, вокруг него было слишком много суеты, мешающей ему принять правильное решение. Саймон явно обратил внимание на лежавшие повсюду книги, и, понимая, что именно здесь таятся корни моего противостояния, посматривал на них как на оппонентов; в его взгляде мелькала насмешка. Но я не мог отречься от своих друзей, к ним я относился серьезно, они вызывали отклик в моей душе, и потому я никак не реагировал ни на насмешку, ни на вызов в его взгляде.

— Зачем тебе нужно, чтобы я с тобой соглашался? Если ты сам себе веришь, какая разница, что думаю я?

— Бог мой! — Подавшись вперед, он смотрел на меня расширившимися глазами. — Не льсти себе, малыш. Если бы ты действительно понял мои слова, то согласился бы. Я был бы этому рад, но могу обойтись и без твоего одобрения. Кроме того, хотим мы того или нет, но мы похожи и нужно нам одно и то же. Ты меня понял.

Я так не считал — и вовсе не из гордости, а исходя из фактов, — однако, видя, как ему важна наша общность, промолчал. Он еще говорил о мистической природе наследственности, о том, что наши органы принимают волны или кванты одинаковой длины, но об этом я мало что знал, чтобы иметь свою точку зрения.