Сердце бьется учащенно (как чужое).

Левая рука касается земли (ищу опору, пытаюсь восстановить равновесие).

Бензопила в правой руке (палец все еще жмет на рычаг).

Царапающие, воющие, алчные зубы все еще включенной пилы стремительно и почти незаметно впиваются в рукав моей куртки, в его черную матовую кожу, рукав распахивается, словно был застегнут на молнию.

Боль – острая, нереальная, преждевременная, запоздалая, леденящая, обжигающая, смехотворная, далекая, слишком близкая; Витторио с криком бросается ко мне, успев принять соответствующее выражение лица, но опередив свой собственный голос: визг, дым, запах подгоревшего масла, в нем шипит то ли цыпленок, то ли бифштекс с кровью.

Я легко падаю вперед, и всему этому визгу, дыму, вони, попыткам удержать равновесие наконец-то приходит конец.

Можно было бы показать его на фоне плывущего за ним облака, но только это слишком банально. Хорошо бы выбрать натуру побогаче: облака, деревья – вид сверху, озеро, снятое с вертолета на бреющем полете, потом можно перенести на вертолет его тело, все в той же небрежной парящей позе. Но вполне может сойти и просто окружающий снег, постановочного материала здесь хоть отбавляй. Красная-красная густая кровь разливается по белому-белому снегу, съемки ведутся сверху то крупным планом, то с широкой перспективой, так, что в конце концов в кадр попадают и дом, и леса, и другие дома, и храм-гриб, и Кундалини-Холл, и вся деревушка на ватной подстежке, укрытая, защищенная на всем своем бесконечном пространстве от звуков живого мира.

Свет. Теплый. Ровный. Ласковый. Шорох шагов. Шуршание одежды. Шум дыхания. Легкое касание взглядов.

Я лежу не в своей кровати в комнате на втором этаже, а на больничной койке, под головой – две перьевые подушки, левая рука неподвижна, на ней – сложная повязка. Чувствую на себе взгляд Марианны. И сразу следом – взгляды Нины и Джефа-Джузеппе. Слышу, как возится медсестра у раковины. Витторио неподвижно стоит у окна, спиной к нему. Я даже не уверен, есть ли у меня вообще левая рука. Вроде бы чувствую глухую, тянущую боль ниже локтя, в том месте, где я поранился бензопилой, но, может, на самом деле эта боль живет лишь в моих воспоминаниях: я знаю, что так бывает, читал в какой-то книжке о Первой мировой войне, там шла речь об инвалидах войны. Пытаюсь подвигать рукой, не получается, ничего не понимаю. Незнакомые ощущения, хотя мне и кажется, что все это со мной уже было: я уже видел эту сцену снаружи и изнутри в мельчайших деталях. Шорох шагов приближающейся медсестры. Я закрываю глаза, мне наплевать на мою руку. Шорох шагов приближающейся Марианны:

– Уто? Ты проснулся? – говорит она сладчайшим голосом.

Она в нерешительности, от нее веет беспокойством. Я снова куда-то проваливаюсь, связи рвутся, мне наплевать абсолютно на все. Я обрел равновесие, чувствую небесную легкость.

Уто Дродемберг летает, кружит в пространстве. Кувыркается, исполняет в воздухе пируэты вперед-назад. Он вытянул руки вперед, как пловец, летит сквозь облака, входит в пике, тормозит, по извилистой траектории выходит из пике, парит на спине. Поджимает руки и ноги, взмывает ввысь, точно пружина. Он то распластывается вовсю ширь и длину, то сжимается в комок, для него не существует никаких границ. Он – по ту сторону знакомых форм, линий, очертаний. Он воспринимает мир под собой через свет, изменение плотности, колебания температур. Как сгустки и волны энергии. Тепло красное, тепло белое, тепло синее. Он может взмыть вверх в световом отражении храма-гриба, оттолкнувшись прямо от площадки над куполом, и потом кружить в вышине над окрестностями, он чувствует прилив энергии от кончиков пальцев ног до кончиков пальцев рук, его раскрытые, подрагивающие ладони впитывают в себя всю энергию Космоса. Он может спикировать вниз, к земным чувствам и ощущениям, испытать силу притяжения человеческого муравейника, томление голода, жажду общения, острую потребность в чьем-то лице, прикосновении, жесте, взгляде, поступке.

Головная боль. Жажда. Невыносимые пульсация и зуд под повязкой, там, где рана. Как можно осторожнее я вытягиваю правую руку, она ползет медленно, как напичканная наркотиками улитка, миллиметр в секунду. Левая рука, кажется, все-таки существует, но от локтя и ниже я ничего не чувствую. Я пробую приподнять руку – бесполезно.

Приближающийся взгляд. Приближающиеся дыхание и рука. Марианна вслед за своим дыханием. Подносит к моим губам стакан апельсинового сока. Улыбается. Улыбка-вздох. Шуршание ткани. Я пью маленькими глотками, холодная подслащенная жидкость медленно опускается от горла к желудку, оранжевая влага разливается в моем теле.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает меня Марианна. Она стоит в метре от меня и смотрит, вся пронизанная белым светом, льющимся сквозь белые занавески на окнах, она кажется гораздо светлее, чем одетая в белый халат медсестра, которая забирает у нее из рук пустой стакан.

– Что с рукой? – спрашиваю я хриплым голосом; надо бы откашляться и прочистить горло, но я этого не сделал, – не захотел и не сделал.

– Ты очень сильно порезался, – говорит Марианна сладчайшим голосом. – Пришлось зашивать. Тебе наложили столько швов…

Марианна – сама одухотворенность, горделиво-мученическое выражение лица, словно это с ней, а не со мной случилось несчастье.

– А нельзя поподробнее? – говорю я, обращаясь, скорее, к медсестре, чем к ней; во мне борются страх и равнодушие ко всему на свете.

– Скоро придет доктор, – говорит медсестра, – он все вам объяснит.

Марианна вся светится улыбкой, взгляд – гималайский ледник.

– Мужайся и не волнуйся ни о чем, – говорит она. – Главное, что ты жив.

– Конечно, – поддакиваю я, сам пораженный своим равнодушием, и все же сердце мое отчаянно бьется, как у загнанного кролика. Не может этого быть, не может этого быть, быстрее назад, быстрее назад, думаю я, и все же застываю на этом самом месте и ничего не могу с этим поделать.

Пространство. Мысли и полное их отсутствие – в постоянном круговращении, как планеты в космосе. Просачивающиеся голоса. Шорох. Шум приближающегося дыхания.

– Уто! – говорит Марианна. – Пришел доктор Самуэльсон.

Доктор стоит у кровати и пристально разглядывает меня. У него седые волосы, но он молодой. Может, даже слишком молодой: продуманные позы, заученные движения – все, чтобы выглядеть степеннее. Улыбка пилота, который сдает экзамен на более высокий разряд. Демонстративная уверенность в себе на довольно шатких основаниях. Тут же стоит Витторио, у двери, смотрит на меня без всякого выражения.

– Как мои дела? – спрашиваю я. Голос, как наждачная бумага.

– Мы проснулись? – откликается доктор Самуэльсон. Перекрещивающиеся взгляды медсестры и Марианны.

Я стараюсь подвигать левой рукой, у меня ничего не получается. Пауза, стоп-кадр, рука даже не дрожит. Я не чувствую руку, не чувствую пульса, не чувствую ладони, не чувствую пальцев, не чувствую их подушечек: полная потеря чувствительности.