Вихрем врывается Марианна, она еще бледнее, чем обычно.

– Уто! – кричит она. – Гуру пришел навестить тебя, ты можешь его принять?

– Да, – отвечаю я таким голосом, словно возвращаюсь откуда-то издалека. Я чувствую глухую боль в левой руке, там, где рана, ниже я просто не чувствую ничего, совсем ничего.

Марианна приближается и с величайшей осторожностью поправляет мне подушки.

– Ты уверен? – снова спрашивает она. – Ты не очень устал? – Светлый взгляд, расширенные зрачки, противоречивые желания.

– Я смогу, смогу, – говорю я, словно речь идет о том, чтобы выйти на сцену без предварительных репетиций.

Она отдергивает занавески, комната наполняется ярким светом.

– Сейчас я скажу ему, – говорит она и, посмотрев на меня долгим взглядом, уходит.

Я поудобнее устраиваюсь на кровати: голову чуть склоняю набок, выставляю напоказ левую руку на перевязи.

«Тук, тук, тук» – стук в дверь, совсем слабый, точно воспоминание недельной, месячной, годичной давности. В комнату маленькими шажками входит гуру с Марианной и следом за ними – одна из ассистенток.

– Можно? – говорит гуру на плохом, жеваном английском с сильным акцентом, он похож на благородного, красиво одетого гнома.

– Прошу, – говорю я страдальчески-безучастным тоном, который получается у меня на удивление легко.

Марианна провожает гуру к моей кровати – она вся сияет, взволнована еще больше, чем в тот вечер, когда гуру приходил к ней на ужин, тем временем входят: вторая ассистентка, Джеф-Джузеппе, Нина, бледная Хавабани, и последним – Витторио. Комната наполняется шуршанием одежды, дыханием, улыбками.

Я тоже улыбаюсь, слегка, чтобы ни в коем случае не нарушить трагизм моего положения.

Гуру подходит совсем близко к моей кровати, кровать низкая, и он вынужден наклониться, чтобы заглянуть мне в лицо. Он молча смотрит на меня, по обыкновению шевеля губами, потом кладет руку мне на лоб. Я чувствую его пальцы на моем лбу у корней волос, они кажутся мне сильными и теплыми, некоторое время они давят мне на лоб, потом он их отнимает. Я ощущаю теплую, мягкую ткань его рукава, ощущаю, как тонка его рука, как слабо бьется в ней пульс. Запах травы, диковатый, мускусный, застарелый запах.

– Браво, браво, дорогой Уто! – восклицает гуру.

Он выпрямляется, поворачивается к присутствующим, дует на раскрытую ладонь, улыбается безбрежной улыбкой.

Все присутствующие хранят полное молчание, лишь едва заметно кивают головой. В их числе – Нина, с покрасневшими скулами, похожая на яблоко, и бледная Хавабани, которая плачет, даже не пытаясь сдержаться, и Витторио, переполненный до отказа лютой злобой.

Гуру уже семенит к выходу в сопровождении двух своих ассистенток, следом за ним тянутся и все остальные, время от времени оглядываясь на меня.

Нина принесла мне разрезанный на кусочки ананас, она ставит тарелку сбоку от кровати на низенький столик, сделанный ее отцом. Нина подстригла себе волосы, теперь они короткие и неровные, только челку она обесцветила и оставила длинной – она закрывает ей весь лоб. С новой прической Нина выглядит взрослее и совсем ребенком, независимей и уязвимей, мне жаль ее и в то же время я доволен.

Она сразу же отходит в сторону, но пристально смотрит на меня. Робость, упрямство, стремление к общению.

– Когда ты это сделала? – спрашиваю я.

– Сегодня утром, – говорит она и проводит рукой по затылку. С такой прической ее фигура выглядит еще более оформленной, тело окрепшим.

– Тебе очень идет, – говорю я. Я пытаюсь взглянуть на себя ее глазами: бледный, полулежу, опершись на здоровый локоть. Волосы растрепаны, взгляд благородно-страдальческий.

Нина пятится к открытой двери, не отрывая от меня глаз.

– Ты хочешь чего-нибудь? – говорит она, уже держась за ручку двери.

– Ты не могла бы мне почитать? – спрашиваю я. Это мое полуинвалидное состояние действует на меня странным образом: некоторая заторможенность и вместе с тем удивительная быстрота реакций, мои ощущения преобразуются в слова, как бы минуя стадию мысли.

Нина становится еще белее и краснее, отводит глаза, потом снова смотрит на меня.

– Что тебе почитать?

– Да все равно, – говорю я. Короткий, но глубокий вздох. Воздух плотный и вместе с тем разреженный. Сердце бьется в груди, где-то совсем близко.

Нина оглядывается вокруг, смотрит на книги, разбросанные на столе, на кровати, на полу, смотрит на книги, лежащие на книжных полках, – во взглядах, движениях чувствуется напряжение.

– Выбери сама. Что хочешь, – говорю я. Голос бархатный, голос – старое вино, выдержанное, терпкое; в моем положении этот голос получается у меня прекрасно.

Нина все еще в нерешительности, потом выбирает книгу с речами гуру, показывает мне обложку, смотрит на меня вопросительно.

– Годится, годится, – говорю я, впрочем, книга меня совершенно не интересует, меня интересует только то, чтобы она мне ее почитала.

Она садится на пол и скрещивает ноги, я смотрю на ее пятки в белых носках, на брюки, которые так хорошо обтягивают ей ляжки.

– Ну что ж, – говорит она и начинает читать с первой страницы хорошо поставленным, чинным голосом, словно на школьном уроке, этот ее голос странным образом контрастирует с ее теперешней прической.

– Не могла бы ты пересесть поближе? – прошу я. Мне хочется сократить расстояние между нами, слова слетают с моих губ непринужденно, сами собой.

Она поворачивается и смотрит на приоткрытую дверь.

– Здесь Марианна, – говорит она мне вполголоса.

– Ну и что? – спрашиваю я. Мне кажется, теперь я смогу преодолеть сковывающую меня обычно неуверенность, хоть я и заплатил за это дорогой ценой.

Нина закрывает дверь, застывает возле нее в нерешительности, держась за ручку, потом поворачивает ключ в замке, медленно, осторожно, почти бесшумно.

Она садится на кровать, я слышу ее дыхание, чувствую движение воздуха, пока она устраивается и подбирает под себя ноги. Она снова начинает читать: это мысли гуру о времени, мне удается различить лишь звук и тембр ее голоса, – я покрываюсь гусиной кожей.

– Ты не можешь подвинуться еще ближе? – говорю я ей. Подслащенный, жалобный голос, царапающий, льстивый, тянущийся к ней, как рыболовный крючок, как восклицательный знак.

Она подвигается ближе, не глядя на меня: вытягивает ноги и снова подбирает их под себя, замирает, когда ее колени касаются моих. И вновь ее голос скользит по округлым фразам гуру, перенасыщенным повторами и возвратами, по перекатывающимся низким волнам образов и звуков.

Я вытягиваю здоровую руку под одеялом и со скоростью миллиметр в секунду передвигаю ее по шелковой материи, пока не достаю до лодыжки.