(Около пятнадцати строк разрушено.)

«Ты, который слоняется по площади, преуспеешь ли в чем? Стремись познать первые поколения. Ходи в школу, это пойдет тебе на пользу. Сын мой, познавай первые поколения, справляйся о них.

Непутевый, за кем я должен смотреть – и не был бы я мужем, если бы не смотрел за сыном своим, – я говорил с родней, сравнивал их мужчин, но не нашел среди них таких, как ты.

То, в чем я наставляю тебя, превращает глупца в мудреца, словно заклинание, завораживает змею и не позволит тебе поддаться лживым речам.

Поскольку сердце мое пропитано усталостью от тебя, я держался в стороне от тебя и не внимал страхам твоим и ворчанию. Нет, я не внимал страхам твоим и ворчанию. Из-за ворчания твоего, да, ворчания твоего был я суров с тобой, да, был я суров с тобой. Потому что тебя не заботило человеческое, сердце мое стыло, как на злом ветру. Твое ворчание убило меня, ты поставил меня на грань смерти.

Ни разу в жизни я тебя не заставил принести и сухой ветки в вязанку хвороста. Хворост и дети малые носят, ты же в жизни не носил его. Ни разу не сказал я тебе: «Ступай с караваном моим». Никогда не посылал я тебя на работу, пахать поле, никогда не посылал я тебя на работу, вскапывать поле. Не посылал на работу трудиться. «Пойди поработай и помоги мне» – не сказал я тебе ни разу в жизни.

Другие, такие же, как ты, помогают родителям в работе. Если бы поговорил ты со своими родными и был бы им благодарен, ты бы следовал их примеру. Каждый из них приносит по 10 гур ячменя, даже дети приносят отцам 10 гур ячменя. Они умножают ячмень для отца, помогают ему с ячменем, маслом и шерстью. Ты же только тогда человек, когда дело идет о распутстве, но в сравнении с ними ты вовсе не человек. Ты не трудишься, как они. Они сыновья отцов, что велят сыновьям трудиться, я же не принуждал тебя работать, как они.

День и ночь я не сплю, мучим тобой. День и ночь тратишь ты в развлеченьях. Накопил ты большое богатство – разросся вширь и вкось, стал толст, велик, широк, силен и пыхтишь. Но родные твои ждут не дождутся несчастий твоих и порадуются им, потому что тебе безразлична гуманность».

(Далее следует неясный отрывок в сорок одну строку, содержащий, по-видимому, пословицы и старые мудрости; завершается эссе поэтическим благословением отца.)

От того, что ссорится с тобой, пусть Нанна, твой бог, тебя оградит,

От того, кто враждебен тебе, пусть Нанна, твой бог, тебя оградит,

Да будет твой бог благосклонен к тебе,

Да проникнешься ты человечностью, шея и грудь,

Да станешь ты главой святых города своего,

Да восславит город имя твое в почетных местах,

Да зовет тебя твой бог добрым именем,

Да будет твой бог Нанна благосклонен к тебе,

Да будет богиня Нингаль благосклонна к тебе.

Если же, несмотря на тяжелый и отнюдь не вызывающий восторг порядок, суровые наказания со стороны учителей и ярое соперничество со стороны своих агрессивных сокурсников, честолюбивый и непутевый студент все же ухитрялся окончить школу, перед ним открывалось несколько возможностей. Он мог, например, поступить на службу во дворец или в храм, он мог стать управляющим писарем и счетоводом одного из крупных поместий страны. В четвертом эссе о школе, «Разговор угулы и писаря», мы встречаем выпускника эдуббы, уже полноправного писаря одного из таких поместий, который поспорил с угулой (вероятно, начальником), тоже бывшим выпускникам школы. Композиция, содержащая семьдесят восемь строк, восстановленных по дюжине табличек и осколков, начинается с обращения угулы:

«Старина, иди ко мне и позволь тебе рассказать, что мой уммия (профессор, возглавляющий эдуббу) говорил мне.

Я, как и ты, был когда-то маленьким мальчиком, и у меня был «большой брат».

Уммия дал мне задание (сложное даже) для (взрослого) мужа.

(Но) я вошел в него, как острая стрела, погрузился в работу, не отверг слова уммии, не пошел у себя на поводу, и в результате «большой брат» остался доволен моим исполнением.

Ему было приятно, что я перед ним смиренен, и отчитался (?) в мою пользу (?).

Все, что он задавал мне, я выполнял, я все клал на свои места – (даже) дурак мог с легкостью (?) следовать (?) его указаниям.

Он ставил мне руку на глине, показывал, как себя нужно вести, «вкладывал» в рот мой слова, давал мне хороший совет, обращал (?) мой взор на те правила, что ведут к успеху: усердие – залог успеха, времени трата пустая – табу; тот, кто зевает и время теряет во время работы, терпит неудачу.

Он («большой брат») не кичился своим знанием, был сдержан в словах. Если бы он хвалился, глаза бы полезли на лоб.

Навести его до восхода (и) до наступления прохладных сумерек; не пренебрегай удовольствием быть бок о бок с «большим братом»; рядом с «высокими лбами» ты научаешься достойным словам.

Он («большой брат»?) не отвел во второй раз свой пристальный взор…, он повязал тебе на шею ленту (?) человеческой любезности и уважения.

Утешив сердце обиженного (?), он свободен от чувства вины.

Тот, кто приносит в жертву (?) молоко (?), сделал правильный дар; богатый человек прижал к груди свое коленопреклоненное дитя – так (?) должен и ты почитать мужа, наставника и хозяина, радовать их сердца».

Довольно с нас пространных велеречивых поучений угулы. Далее после фразы «Ученый писарь смиренно отвечает угуле» текст возобновляется весьма далеким от смирения ответом:

«Ты обратился ко мне…, как…, а теперь ты послушай-ка, что я скажу; своим ревом, подобным бычьему, тебе меня не удастся представить невеждой с недостатком разумения – я отвечу тебе сполна (?) (буквально «шестьдесят раз»).

Как у щенка, глаза твои широко расставлены, (даже если) ты изображаешь разумное существо.

Что это ты поучаешь меня правилам, словно бездельника?

Всякий, услышав тебя, только руками всплеснет (?) от отчаянья (?).

Дай-ка тебе объясню (буквально «вложу тебе в руку») искусство быть писарем, коль (?) ты о том заговорил.

Ты поставил меня управлять твоим домом (и) никогда праздным меня не видал.

Я следил, чтобы рабыни твои, и рабы, и все домочадцы своим занимались бы делом; смотрел и за тем, чтобы были довольны они хлебом своим, одеждой и жиром и чтобы трудились, как полагается.

Ты не следил за рабом в доме твоего господина; я выполнял неприятную (?) эту работу (?) и ходил за ним по пятам, как овца.

Я ежедневно читал молитвы защитные (?), что ты приказал; овцы твои и быки хороши на радость богу твоему; днем, когда челн твоего бога стоит у причала, (жрецы?) на тебя налагают ладони (в благословенье). Ты оставил за мной «грудь» поля (вероятно, высокое, неорошаемое место), я заставлял там работать людей – трудное дело, что не оставляет на сон ни ночи, ни жаркого дня.