Наиболее полно Уэллс изложил эти свои мысли в 1928 году в работе «Легальный заговор» («The Open Conspiracy: Blue Prints for a World Revolution»). Идею технократической революции он теперь накрепко связывал с кейнсианской идеей регулируемого капитализма. Интеллектуальная элита — вот единственная сила, от которой следует ждать успехов. Правда, и тут препоны имеются… Обмениваться мнениями, выступать и пропагандировать, доводить до сведения масс — достаточно ли этого для исторических преобразований? К тому же Россия заметно испорчена большевиками, а африканским народам явно не хватает знаний — даже о самих себе. Культура? Но когда успехи культуры приводили к быстрым социальным преобразованиям?

Несмотря на неясность выводов, книга Уэллса вызвала интерес. Самые разные люди оценили ее: Джон Голсуорси, Бертран Рассел, Кейнс, Барри; Беатриса Уэбб в очередной раз простила Уэллсу его многочисленные отклонения от фабианства; Ллойд Джордж специально приехал в Лу-Пиду, чтобы обсудить с Уэллсом тонкости «легального заговора».

«У него массивная голова, — писал об Уэллсе Карел Чапек, — широкие плечи, сильные, горячие ладони; он похож на рачительного хозяина, на отца семейства, на кого хотите еще. У него тонкий, глуховатый голос человека, не привыкшего много говорить, лицо, носящее следы размышлений и работы, уютный дом, красивая жена, подвижная, как чечетка, двое взрослых веселых сыновей и слегка прищуренные, чуть затененные густыми английскими бровями глаза…»

3

Война многое разрушила. В том числе творческие связи.

Идею международного сообщества писателей впервые высказала английская писательница Кэтрин Эмми Доусон-Скотт. Название такого сообщества должно было звучать понятно в любом уголке мира. PEN-клуб. Это название сразу прижилось. «Поэт», «эссеист», «новеллист» — неплохая аббревиатура, дающая в итоге новое значение: «авторучка». Уэллс сразу поддержал идею такого клуба. Любое начинание, ведущее к единому Мировому государству, отвечало его пониманию прогресса.

Первый официальный обед ПЕН-клуба состоялся 5 октября 1921 года.

Президентом избрали Джона Голсуорси. Он сразу заявил, что никакой политики в ПЕН-клубе не будет! Чисто творческое объединение! Впрочем, в раздираемом послевоенными противоречиями мире слова Голсуорси прозвучали не слишком убедительно. Обойтись без политики? Да уже в 1923 году бельгийские делегаты категорически потребовали не пускать на конгресс ПЕН-клуба немецких писателей, возглавляемых Герхардом Гауптманом. Причина: неэтичное поведение Гауптмана во время войны, нелестные высказывания в адрес противников Германии, — будто в таком поведении нельзя было упрекнуть французов, или русских, или англичан. Да и не так все было просто. Ромен Роллан, в 1914 году высмеивавший шовинизм Гауптмана, теперь с такой же страстью обрушился на бельгийцев, вздумавших нарушать принцип свободы. «Если бы интеллектуальное сотрудничество могло стать возможным только после того, как все преступления будут наказаны, от Европы давно не осталось бы камня на камне». В свою очередь, на Роллана обрушились французы, хорошо помнившие его «антипатриотические» выступления военных лет. Дальше — больше. Осенью 1926 года на берлинском конгрессе молодые литераторы Бертольд Брехт, Альфред Деблин, Роберт Музиль, Йозеф Рот, Эрнст Толлер и Курт Тухольский чрезвычайно резко выступили против претензий берлинского ПЕН-клуба представлять немецкую литературу. Они хотели представлять немецкую литературу сами. «Видимо, предварительные приготовления берлинского ПЕН-клуба прошли под знаком роскошных банкетов, — ядовито и во всеуслышание заявил Брехт. — От этих жалких стариков нечего больше ждать. Они исключили из своих рядов всё сколько-нибудь молодое, поэтому и сам конгресс становится ненужным, даже вредным».

4

В Декларации ПЕН-клуба указывалось, что члены его всегда должны выступать —

• за развитие национальных литератур, за свободное распространение книг,

• за дружбу писателей всех стран,

• за единый антивоенный фронт, за гуманизм,

• и за то, наконец, чтобы такие слова как национализм, интернационализм, демократический, аристократический, империалистический, антиимпериалистический, буржуазный, революционный, никак бы не связывались с деятельностью ПЕН-клуба, поскольку деятельность его не должна иметь ничего общего ни с государственной, ни с партийной политикой.

Уэллс, возглавивший ПЕН-клуб после смерти своего друга Джона Голсуорси, прекрасно понимал, что подобная программа трудно выполнима. Измученный, неокрепший после мировой войны мир исподволь готовился к новой войне. Весной 1933 года на конгрессе в Дубровнике (Уэллс, кстати, назначил там свидание Муре и она к нему приехала. — Г. П.) делегация все того же берлинского ПЕН-клуба дружно изгнала из своих рядов евреев и коммунистов и специальной телеграммой приветствовала пришедшего к власти Гитлера. Немцев поддержали члены ПЕН-клубов Италии, Австрии и Швейцарии. Под давлением коллег Уэллс согласился не упоминать в официальных отчетах ПЕН-клуба сообщения о кострах из книг и жестоком преследовании радикальных и еврейских писателей в Германии, но неудобные вопросы задал на конгрессе писатель Гермон Улд. В ответ немецкая делегация покинула зал.

«Такое не случилось бы при Голсуорси!» — выкрикнул кто-то из делегатов.

Возможно. Но обвинять Уэллса в слабости никто не стал. Он всеми силами пытался сохранить писательское единство. «Нашей обязанностью, — сказал он в одном из выступлений, — была и остается борьба за свободу мнений. — И добавил для непонимающих: — Не стоит забывать, что наибольшую угрозу для свободы сегодня представляют именно левые силы, потому что они более агрессивны, а значит, более привлекательны для молодежи».

5

Тогда же осложнились отношения Уэллса с Джейн. В Лондоне, в районе Блумсбери, она приобрела уютную квартиру, в которой проводила теперь много времени. «Она объяснила мне, для чего ей это нужно, — вспоминал позже Уэллс. — В этой тайной квартире, удаленной от жизни, что обычно вращалась вокруг меня, она размышляла, мечтала, писала, бесконечно и бесплодно искала чего-то, что казалось ей навсегда утерянным, упущенным, оставшимся в стороне. Там воплощалась её мечта об острове красоты и совершенства, на котором она жила одна, бывала этим счастлива, а иногда — просто одинока…».

Жаловался Уэллс и на отношения с Ребеккой. «Мы без конца меняли жилье, переезжали из дома в дом, переводили Энтони (сына. — Г. П.) из школы в школу. Приходя его навестить, Ребекка представлялась то тетушкой, то матерью, то приемной матерью. Иногда мы с ней путешествовали как любовники, а иногда как друзья. Ни она, ни я никогда не знали, на каком мы свете, и вечно тащили за собой опутавшую нас сеть взаимных неудовольствий, что не давало углубляться истинному расположению и привязанности, на которые мы оба, несомненно, были способны; а еще мать и старшая сестра не уставали внушать Ребекке, что, по сравнению с Джейн, положение у нее «незавидное».

Но не такое уж незавидное оно было. Мы открыто появлялись всюду; вместе обедали, ужинали и проводили субботу и воскресенье в загородных домах у наших друзей, притом в превосходном обществе. Благодаря умению уверенно вести беседу и хорошо писать Ребекка завоевала собственное место в жизни. Общество готово было терпеть нашу связь при условии, что мы будем вести себя соответственно. Но Ребекка, чем дальше, тем решительнее настаивала на нашем браке. Со временем имя Джейн стала вызывать у нее просто возмущение. Она никак не могла понять ни нашего с Джейн взаимного доброжелательства, ни нашей нескрываемой привязанности друг к другу. Мы часто ссорились. Я упрекал Ребекку в непостоянстве, она упрекала меня в том, что я не принимаю в расчет ее трудности. «Но ты сама окунулась в такую жизнь, ты хотела стать независимой». — «А в итоге стала независимой матерью!» — «Со всем этим можно справиться». — «Тогда добейся развода и женись на мне». — «Нет, — возражал я. — Нам с тобой недостает здравомыслия и терпимости».