— Даже если бы ты не сделал больше ни одного штриха в своей жизни, ты бы все равно имел, чем хвастаться, — произнес Бек, обращаясь скорее не к Таперскому, а к его молодым друзьям. — Но остаток жизни ты провел бы совершенно бездарно

Они покинули зал и пошли в ближайшее кафе, где в короткие несколько часов пытались втиснуть чуть ли не всю свою жизнь. Бек рассказывал, как выросли его дети, как процветает его мастерская и ученики. Таперский — как Алекс явился из ниоткуда и пригласил его работать в интернат для детей-инвалидов, как эта работа захватила его целиком и полностью, побудила вновь писать картины, словно сорвало тяжелый панцирь, сковывающий его столько лет.

— Понимаешь, мне всегда было необходимо вдохновение. Когда-то меня вдохновляла женщина, которую я любил. Потом я потерял ее по глупости, отступил, не поняв, насколько нуждаюсь в ней, и вместе с ней потерял себя. А теперь у меня опять есть источник вдохновения. Эти дети, они какие-то, — он замолчал, подбирая слова, — они особенные. Да, Бек, особенные. Каждый их удачно нарисованный листик дерева делает меня абсолютно счастливым человеком. А этот парнишка, Сергей, которого ты сегодня видел, он вообще гений. И не только гений в живописи, он гений в искусстве жить. Я все смотрел, смотрел на него и думал: «Как же так? Такой пацан, и тот не сломался от пакостей жизни, не отступился от своего таланта. А я? Неужели я такой слабак?» — И мне стало стыдно. Особенно когда они спрашивали меня, почему я больше не пишу. Мне нечего было отвечать.

— И ты вновь взял в руки кисти?

— Взял. И уже продал кое-что. Нашел старых поклонников, представь себе, не забыли!

Он помолчал и добавил:

— Знаешь, Борис Виан как-то написал о том, что при впадении реки в море всегда есть порог, который трудно преодолеть, где бурлит вода и в пене кружатся обломки затонувших кораблей. Так вот, я преодолел этот порог. Было много потерь, и многие — невосполнимые, но теперь я уже плыву по океану и наслаждаюсь простором и солнцем.

Таперский светился гордостью и счастьем, и Беку стало так хорошо на душе, словно его близкий человек вылечился от смертельной болезни.

— Я рад за тебя, Миша. Серьезно. Если надо чем-то помочь, ты только скажи.

— Бек, да ты что? Ты и так уже помог мне так, как другим и не снилось. Если бы не ты…

— Да ладно тебе, — смущенно отмахнулся Бек, — главное, на выставку не забудь пригласить.

— Ну до выставки еще далеко, но подарок тебе я все же сделаю. Следующую картину пришлю тебе.

— Мог и мой дворик мне подарить, тихушник эдакий. Я же его из посольства теперь не вытащу!

— И не надо. Не будь таким эгоистом. Ну кто увидит ее у тебя дома? А здесь — толпа народу.

— Ладно, все равно не прощу тебе. Но и от подарка не откажусь.

Они засмеялись и допили вторую бутылку красного вина.

— А приедешь к нам в интернат? Хоть на часик? Расскажешь об Узбекистане. Ребятам будет интересно.

Бек согласно кивнул, подумав о том, что Таперский и впрямь заново родился. Только этот новый Миша Таперский отличался от прежнего большей… большей человечностью, что ли, большим интересом к окружающим людям и уж точно совершенно новой и неожиданной любовью к детям. Бек подумал, что с нетерпением будет ждать его новых картин, потому что эти новые Мишины черты непременно должны отразиться в картинах, и он, Бек, не должен упустить возможности увидеть их одним из первых.

Глава 20

Раз, два, три, четыре… Кира накапала валерьянки в стакан с водой и залпом выпила. Черт бы тебя побрал, Македонский! Черт бы тебя побрал! Все из-за тебя, из-за тебя! Чтобы еще раз я поверила в твои басни! Никогда! Никогда в жизни! Еще и телефон отключил, подлец. Специально, знал, что буду звонить. Конечно, трепаться с этой великосветской Даниэллой куда приятнее, чем отвечать на мои звонки. Так зачем надо было придумывать весь это бред про дела? Что такого важного они могут обсуждать, что важнее ее звонков поздно вечером? Да и какой ужин длится больше четырех часов?

Кира набрала номер его телефона. Уже в сотый раз за вечер. Алекс ушел на деловую встречу, как он выразился. После долгих усилий Кира все-таки вытянула из него, что встречается он с Даниэллой. Якобы днем она очень занята, а вот вечером как раз может. А ему срочно надо что-то выяснить.

— У людей разный режим, Кира, и мне приходится под них подстраиваться. Если ты помнишь, с тобой мы работали по выходным, и ничего.

— Ты меня с ней, пожалуйста, не сравнивай. А если будешь сравнивать, то подпишешься под тем, что относишься к ней не просто как к клиентке.

— Ну что за вздор!

— Зубы мне не заговаривай. Чтобы туда и обратно, ясно? Я буду смотреть на часы.

— Вот ревнивица!

Алекс умчался, так и не сказав, где они встречаются. Поначалу Кира довольно спокойно прождала два часа. Потом решила, что ничего страшного не случится, если она позвонит и спросит, как дела. Позвонила. Никто не ответил. Позвонила еще раз. И еще раз. Алекс не поднимал трубку. У нее начался приступ паранойи. Представила себе все, что только можно представить о мужчине и женщине, так прекрасно подходящих друг другу. Оба красивы, молоды, оба люди искусства, они были просто созданы друг для друга. Даже внешне они были похожи — светловолосые и голубоглазые. Кира почувствовала себя старой, никому не нужной женщиной. Услышала бы ее мысли любая женщина старше ее — подняла бы на смех. В тридцать два года чувствовать себя старой? Нонсенс. Да, но только если твой парень не на девять лет моложе тебя и не проводит вечер со сногсшибательной девушкой моложе его. Вот в такие моменты начинаешь думать все что угодно, чтобы только найти оправдание происходящему.

Когда прошло более четырех часов, а Алекс так и не ответил на ее звонки, у нее началась истерика. Сначала она хохотала на диване и называла себя самонадеянной дурой и старой клячей, потом плакала, зарывшись в подушки. А потом уснула. Прямо в одежде, с мокрым от слез лицом, зарывшись в подушки. Такой ее увидел Гуров, когда пришел домой. Он испугался, подумав, что с ней что-то случилось. Приблизился, послушал ее дыхание, осторожно укрыл одеялом. Она шевельнулась и открыла глаза. Они были красные и опухшие от слез.