— Я написала записку, в которой объясняла, что не смогла вынести всеобщего презрения по отношению к моему жениху… Поэтому предложила ему вместе свести счеты с жизнью. Но мне не хотелось, чтобы это выглядело как двойное самоубийство. Поэтому я вышла из его квартиры на улицу и бросилась под проезжавший мимо грузовик.

— Боже мой! — воскликнул Ратлидж.

— Как в дешевой мелодраме, правда? Глупее не придумаешь… Но тогда я ничего не понимала, кроме того, что он умер. Мне тоже хотелось умереть. Очнулась я в больнице, у моей койки стоял полицейский. — Элизабет Фрейзер вздохнула. — Друзья, которые были со мной на дне рождения, — мне и в голову не пришло, что их допросят… показали на суде, что Роналд был жив, когда они зашли за мной к нему на квартиру. Домовладелица видела его на лестнице через полчаса после того, как я ушла на день рождения. Он выпустил кошку в садик. Она клялась, что не чувствовала запаха газа. Разумеется, ей было неприятно, что в ее доме человек покончил с собой. Самоубийство труса позволило ей ненадолго стать центром внимания всего квартала. В конце концов и его родители узнали правду. Во время процесса они сидели на галерке. Я не видела их, но представляла, как они злорадствовали! А я после больницы не смогла ходить. Они решили, что Господь и меня достаточно наказал.

— Вы убили его? — прямо спросил Ратлидж.

Элизабет Фрейзер подняла голову, посмотрела на подсвечники на каминной полке — резное викторианское серебро с переплетающимся плющом на ножках, поддерживавших чашу для свеч.

— Как же я любила его! Наверное, я могла бы это сделать. Но не сделала. — Она глубоко вздохнула. — А потом я встретила Гарри, и он предложил мне переехать сюда, подальше от лондонских сплетен. Здесь, на севере, меня никто не знает… мне казалось, что я смогу все забыть. Но есть вещи, которые не забываются. Прошлое преследует меня, как тень!

— А Джералд?

— Ах да, Джералд. Он совсем не был похож на Роналда, и все же, наблюдая за ним, я иногда улавливала сходство. Он был такой же добрый, у него была такая же походка; когда он смеялся, то так же прищуривал глаза… Мне нравилось с ним беседовать. Иногда я забывала, где нахожусь. Услышу его смех, и кажется, что это Роналд… Вам не приходилось терять близких, а потом находить их в других людях?

Хотя Ратлидж вернулся с войны живым, он потерял Джин. Она его ужасно боялась. В госпитале он часто говорил бессвязно и часто думал о самоубийстве. После он видел ее лишь однажды, в Лондоне, сразу после того, как она вышла замуж за другого. Пытался ли он обрести Джин в других женщинах? Находил ли женщин, чьи черты заставляли его тосковать по Джин? В Авроре — или Оливии Марлоу? Даже в Фионе…

— Не знаю, — просто ответил он. — Наверное, я любил не так сильно, как вы.

Элизабет Фрейзер улыбнулась, но в ее улыбке было больше грусти, чем веселья.

— Я больше не хочу никого любить. Слишком это больно. Теперь мне можно идти?

— Да…

Как только за ней закрылась дверь, Хэмиш спросил: «Значит, ты ей поверил?»

Ратлидж понял, что не знает, как ответить своему вечному спутнику.

Крики пробудили Мэгги от глубокого сна. Сначала она лежала неподвижно, не зная, что случилось и что делать. Потом нашла платок и накинула его на плечи. Не зажигая лампы, поспешила в комнату отца.

Мальчик стоял на коленях на постели, глаза его были широко раскрыты, но ничего не видели. Немного постояв рядом, она неуклюже положила руку на его сгорбленные плечи. Но ее прикосновение его испугало, и он, как ежик, тут же свернулся в клубок. Крики сделались пронзительными. Он словно боялся ее — боялся того, что она с ним сделает. Утешало одно: скорее всего, он кричал во сне и не узнал ее.

— Сибил! — позвала Мэгги, но собака и так лежала рядом, в изножье кровати. Крики напугали и ее, она тихо поскуливала.

Постепенно Мэгги стала разбирать отдельные слова — нечеткие, ужасные.

— Что такое? — спросила она дрожащим голосом. — Скажи, что случилось!

Он оторвал лицо от покрывала и посмотрел на нее в упор. Ей показалось, что мальчик проснулся, что страшный сон больше не преследует его.

— Я убил их, — прошептал он. — И видел, как они умирают. Было столько шума! А потом я убежал. Я не хотел болтаться на виселице.

Он вытянул вперед руку, согнул палец, как будто стреляя:

— Бах! Бах! Бабах!

Ей пришлось встряхнуть его, чтобы он замолчал. Потом он горько разрыдался. Она поняла, что это истерика.

Сибил запрыгнула на кровать и стала лизать ему лицо.

Сидя за кухонным столом в темноте, глядя в никуда, Мэгги чувствовала, как стынет дом. На ночь они погасили огонь; у нее не хватало сил даже заварить себе чаю.

— Что же мне делать? — спросила она у теней. — Папа, что же мне делать?

Но отец умер, его похоронили на холме.

Позже, когда она окоченела и разболелись голова и нога, она услышала, как чей-то голос произносит:

— Ничего не изменилось. По-моему, совсем ничего не изменилось.

Она вздрогнула и поняла, что слышит собственный голос.

Вскоре она встала и пошла в постель. Но заснуть ей удалось лишь через несколько часов.

На следующее утро мальчик как будто совершенно забыл о ночных криках. Пока он мыл посуду, Мэгги нашла на столе листок с нарисованной виселицей и потихоньку бросила в печку.

Ночью Ратлидж съездил на ферму «Южная», где жили Петерсоны. Оставив автомобиль на дороге, он прошел немного вверх по тропе, ведущей к ферме, и нашел голый камень, на котором можно было стоять и наблюдать за горами. Хребет постепенно повышался — высшей его точкой считался Нарост, — а к югу снова понижался. Похолодало, с озера задувал свежий ветер, над головой, закрывая звезды, быстро неслись облака.

Ратлидж знал, что на том месте, где он стоит, он невидим для всех, кто бродит по горам. Если же он увидит кого-то вдали, то доберется до городка быстрее, чем его противник. Только бы сегодняшняя ночная вахта не оказалась такой же бесплодной, как и предыдущие!

Обернувшись к озеру, он увидел зазубренные очертания гор, заслонившие небо. Где-то вдали звякал колокольчик — там двигалась отара овец. Он слышал собственное дыхание. А потом покатился камень, сдвинутый копытом, и ударился о землю, по его подсчетам, футах в двадцати внизу.

«Если я кашляну, — подумал он, — будет слышно на много миль вокруг…»

На него снова навалилась клаустрофобия. Отсеченный от мира горами, одинокий, он казался себе единственным человеком в горной долине, которая как будто давила на него со всех сторон. Он не мог раздвинуть границы и бежать, не мог выбраться отсюда — ведь крыльев у него нет.

Отогнав мрачные мысли, он повыше поднял воротник, чтобы защититься от ветра. Несмотря на теплую одежду, его трясло от холода.