Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Брат художника, Александр Васильевич, распоряжался на выставке. Однажды он приметил у картины «Панихида» подвижного, с длинными волосами посетителя, напоминавшего внешним своим видом художника. Посетитель, морщась, долго стоял перед «Панихидой» — видно, был недоволен картиной.
— Это Суворин, издатель и редактор, не иначе вынюхивает что-то и хочет мне в печати свинью подложить, — сказал Василий Васильевич брату. — Суворину моя работа всегда грубой кажется. Ему нужна сладенькая правда. Эти самые мебельщики, лакировщики из суворинского «Нового времени» не раз учиняли мне гадости… Подай им «искусство для искусства», угодное ожиревшим господам. Им хорошо и удобно было наблюдать войну по газетам…
К Суворину подошел кудлатый поп, в подряснике, с крестом на массивной серебряной цепочке.
— Как по-вашему, могла быть такая панихида? Позвольте узнать ваше мнение? — кивнул Суворин на картину.
— Истинная правда! — изумил поп издателя. — Извольте приметить, это я и отпевал полторы тысячи убиенных егерей под Телишем… Так они, сердечные, и лежали — голые, распухшие, в бурьяне. Только фелонь-риза на мне была малинового цвета, а эта — черная бархатная, отделанная белой парчой, — где-то в обозе отстала. Разумеется, Василий Васильевич не сотворил греха, изобразив меня в траурной фелони…
Суворин что-то проворчал и отошел к следующей картине — «Могила на Шипке». И эта картина своей мрачной, суровой правдой не утешила суворинское сердце. На полотне был изображен солдат без головного убора, стоящий перед крестом, занесенным снегом. Дальше виднелись еще два покосившихся креста. Солдат стоял, повернувшись спиной к зрителям, с печально склоненной головой; чувствовалось, что спина его вздрагивает от слез и рыданий по убитым друзьям-землякам. И опять поп подошел к Суворину и, показывая на передний крест, украшенный венком засохших и облепленных снегом цветов, пояснил:
— Под этим передним крестиком погребены одни только головы наших солдатиков, под другими крестами — тела убиенных. Турки издевались над трупами: мертвецам рубили головы, одежду снимали и на себя напяливали, как это и изображено на картине «Победители»…
Суворина подобные пояснения не устраивали, он поспешил избавиться от докучливого полкового попа. На петербургских зрителей выставка произвела сильное впечатление. Индийские картины поразительно действовали на воображение своим колоритом, яркими, ослепительными красками. Здесь не было войны с ее кровавыми следами. На крупных полотнах и этюдных дощечках были запечатлены художником сказочно-великолепные виды Индии и жизнь обездоленного, угнетенного народа. Для петербургских зрителей картины Индии были чудесным, невиданным откровением. По ним создавалось глубокое и правдивое представление о стране контрастов и великих возможностей. Картины русско-турецкой войны у многих посетителей вызывали слезы. И хотя царь, осмотрев картины, не вынудил художника уничтожать произведения, показывающие неприглядную сторону войны и страдания русского солдата, тем не менее и на этот раз у Верещагина нашлись клеветники. Газета Суворина «Новое время» выступила против его правдивых полотен. Суворину во что бы то ни стало хотелось опорочить Верещагина. В газетах Петербурга в короткий срок появилось пятнадцать статей. Стасов со всей критической страстью и могучей силой поборника русского реалистического искусства вступился за Верещагина. Выставка закончилась распродажей картин. Большинство лучших полотен приобрел Павел Михайлович Третьяков, часть купил киевский сахарозаводчик Терещенко, собиравший произведения искусства для затеянной им картинной галереи.
Из крупной суммы, вырученной на аукционе, Верещагин пожертвовал на школы двадцать тысяч рублей, предупредив при этом:
— Не на поповское, не на дьячковское учение, а передайте тем земствам, которые солидно поставят в школах обучение детей рисованию…
Размолвка со Стасовым
Лев Толстой и Владимир Стасов были в близких и дружеских отношениях. Стасову давно запала в голову мысль устроить встречу Льва Николаевича с Верещагиным, познакомить и подружить их. Владимир Васильевич находил в том и другом много общего. Однажды, еще за год до второй выставки картин Верещагина в Петербурге, Стасов писал Льву Николаевичу:
«…скажу Вам, что поминутно нахожу все более и более сходства между Вами и Верещагиным. Та же крепость и самобытность (значит, новизна), тот же упорный и необщительный склад, отчужденность и уединенность от «знакомых». Даже в мелких подробностях сношений пропасть общего. Но по направлению талантов — еще более сходства. В заключение скажу еще, что Верещагин от Ваших вещей без ума и, рисуя теперь кистью громадные картины из Плевны и Шипки, читает Ваш «Севастополь», которого я имел честь ему указать. «Казаков» и «Войну и мир» он прежде знал; но многое другое из Вашего у него ускользнуло вследствие его вечно бродячей жизни…»
«Все, что Вы говорите о Верещагине, мне не только лестно, но и очень интересно, — отвечал Толстой Стасову и спрашивал: — где он теперь? Очень бы желал с ним познакомиться».
Верещагин в ту пору находился в Париже, в Мезон-Лаффитте, и продолжал работать над картинами. Через год он приехал в Петербург. Тогда же находился в Петербурге и Лев Николаевич. Встреча Верещагина с Толстым была назначена в Публичной библиотеке, в кабинете Стасова. Верещагин пришел в указанный час. В ожидании Льва Николаевича, почему-то не пришедшего вовремя, Стасов решил увлечь Василия Васильевича беседой. Разговорились сначала о делах семейных: Василий Васильевич пожаловался на свой бродячий образ жизни и сказал, что из родных больше всех любит брата Николая, да и того давно не видел, — никак не соберется в Тверскую губернию посмотреть, как он там устраивает маслодельные и сыроваренные артели. Пожаловался еще, что старикам — отцу с матерью, — видно, недолго жить осталось, часто пишут они о своих старческих недугах.
— Не пора ли вам переехать в Россию? — спросил Стасов.
— Нет, пока не пора, — сказал Верещагин. — Вы знаете, Владимир Васильевич, «сам» меня
