Михель Айзенштадт, «шкловский обыватель», принадлежал к течению, известному в историографии как «шкловская Хаскала»[902]: движению за распространение среди евреев светской культуры, умеренной европеизации, развития древнееврейского как литературного языка. Айзенштадт был известен как автор поэмы на древнееврейском, посвященной войне 1812 г. и изданной в шкловской типографии в 1814 г.[903]

К моменту избрания делегатом на собрание в Вильно его карьера в качестве поверенного по делам шкловских и могилевских евреев, по его собственным словам, насчитывала более тридцати лет[904]. Весной 1817 г. он, вместе с упоминавшимся выше Пинхасом Шиком, был отправлен в Санкт-Петербург в качестве поверенного евреев Могилевской губернии. Согласно выданной им шкловским кагалом доверенности, они должны были добиваться дозволения еврейским купцам производить торговлю на территории всей Российской империи, а также выступать в защиту евреев, живущих на помещичьих землях и притесняемых помещиками[905]. Кроме того, они должны были защищать интересы шкловских евреев в Комиссии по долгам шкловского имения.

Избрание Айзенштадта и Шика пришлось не по вкусу части шкловских евреев. Некто Александр Цетлин, человек «неспокойных свойств», бывший не в ладах со шкловским кагалом, обратился с прошением к главе комиссии Д.С. Ланскому. Цетлин оспаривал легитимность доверенности, выданной Айзенштадту и Шику. Он утверждал, что подписавшие доверенность «вовсе не имеют собственных своих домов и некоторые банкруты, а самых хороших достаточных хозяев об оной данной им доверенности совсем неизвестны, да и не согласны». Отметим, что наличие собственного дома являлось одним из определяющих признаков принадлежности к общинной элите. Цетлин предлагал провести новые выборы «по согласию всего общества»[906]. Видимо, часть шкловских «достаточных хозяев», находившихся в оппозиции к кагалу, стремилась провести в поверенные своих кандидатов.

В свою очередь, Айзенштадт в своем прошении Ланскому уверял, что его верители – достойные уважения гильдейские купцы, а Цетлин – человек «неспокойного характера» и дурной репутации, одиночка, выступивший против всего «общества»: «Если бы общество не согласно было бы на мои доверии (sic!), могло б само отозваться». Айзенштадт утверждал, что был «выбран депутатом… для исходатайствования монаршего милосердия» не только от шкловского, но также могилевского губернского и уездных кагалов Могилевской губернии»[907]. В документах данного дела мы, таким образом, вновь сталкиваемся с определением одних и тех же лиц то как «поверенных», то как «депутатов». Айзенштадт и Шик, как было показано выше, выступили в качестве представителей от Могилевской губернии на выборах 1818 г.

О «кандидатах» (заместителях), за исключением Диллона, сведений сохранилось немного. Шмуэль Эпштейн (в еврейских источниках: Шмуэль-Арон Галеви-Эпштейн)[908], чей знаменитый род вел свое происхождение от самого Хасдая бен Шапрута[909], был младшим сыном раввина из Кенигсберга Арье-Лейба Эпштейна[910], которому принадлежит известное суждение, что евреям не рекомендуется жить в Петербурге, поскольку из-за белых ночей они не смогут как следует выполнять заповеди, связанные с субботой и ежедневным порядком молитв[911]. Однако это постановление отца, очевидно, не повлияло на депутатскую карьеру его сына Шмуэля, что свидетельствует о том, что галахический запрет на проживание в Петербурге в описываемый период понимался далеко не безусловно и мог быть оспорен. Ш. Эпштейн, носивший почетный титул «гаона»[912], принадлежал к несколько иной среде, нежели остальные депутаты. Представители знаменитых раввинских семей в ряде случаев пользовались более высоким авторитетом, нежели просто богатые и влиятельные члены общины. Последнее особенно ярко проявлялось при заключении брачных союзов в среде еврейской элиты. Так, брак сына главы кагала с девушкой из древнего и прославленного знаменитыми учеными рода считался мезальянсом[913]. Сам Ш. Эпштейн выдал свою дочь Либе-Ентль за своего родственника Меира Эпштейна-Шнипишкера, также известного талмудиста, который к тому времени был уже пожилым вдовцом[914]. Ни разница в возрасте, ни даже родство жениха и невесты не имели в глазах традиционных евреев такого значения, как происхождение и ученость.