Вильям встает на ноги. Он промок насквозь и покрыт песчаной коркой, как и все мы. Он поднимает королеву-мать на руки – к моему удивлению, она не возражает – и несет ее по тропе назад, к берегу.

– Отнеси эти книги в аббатство, – бросает Вильям через плечо Мармелюку.

– Да, – говорит Жанна, – отдай их Микеланджело. Он ждет их.

Вильям спотыкается. Бланш визжит. Вильям все же ухитряется восстановить равновесие, все еще держа на руках королеву, он оборачивается.

Якоб, блеснув глазами на Жанну, спрашивает:

– Что?

– Этой ночью мне было виденье, – говорит Жанна, словно это самая естественная в мире вещь, – Микеланджело там.

– Жанна, – говорит Вильям, – он умер.

Жанна улыбается.

– Ты же не думаешь, что архангелу Михаилу страшен какой-то там ерундовый костер, верно? – отвечает она. – К тому же, полагаю, это его дом.

* * *

Вильям несет Бланш Кастильскую, королеву-мать и бывшую регентшу всей Франции, на руках, точно новорожденного теленка. Солнце поднимается из-за холма на юго-востоке, и залив Мон-Сен-Мишель окрашивает яркая утренняя синева. Море плещется у наших лодыжек, холодная вода, теплая пена. Зуйки бегают по песку в поисках крохотных крабов, в потоках ветра скользят и кричат чайки.

Якоб идет следом за Вильямом, голова высоко поднята, грудь вперед. За ним шагает Жанна – так же решительно и целеустремленно. Следом рысит Гвенфорт – точно гордый талисман маленького войска. Затем я – молчаливый свидетель. Тропа выступает из воды сверкающей лентой камней и белых раковин, зыбучие пески по обе ее стороны – мрачное кладбище почти сотни рыцарей, – кажутся такими же безобидными, как и песчаный берег.

Король Луи и Жуанвиль стоят у подножия тропы, не решаясь ступить на нее. Даже отсюда я вижу, что вислые волосы короля взмокли от пота, его длинные щеки избороздили ручьи слез. Прекрасное лицо Жуанвиля осунулось, глаза запали.

– Я могу и сама идти, – резко говорит Бланш, когда мы приближаемся к королю и Жуанвилю.

Вильям опускает ее. Бланш гордо закидывает голову и последние несколько ярдов, отделяющие ее от сына, идет, промокшая насквозь, в корке песка. Мы идем следом.

Бланш не приветствует ни Луи, ни Жуанвиля, и, когда Луи пытается обнять ее, она отстраняет его маленькой, облепленной песком рукой.

– Да, да, – говорит она, – но я бы хотела сейчас вернуться домой.

И она идет по холму в направлении Парижа, при каждом шаге оставляя за собой песчаную дорожку.

– Матушка, ты что, пойдешь пешком? – окликает ее Луи.

– Если придется, – отвечает она.

Луи поворачивается к детям. Он долго не отводит от них глаз. Никто не двигается. Наконец он становится на колено и склоняет голову. За ним на колени опускается Жуанвиль. Король склонился перед детьми. Мои собственные глаза тому свидетели, иначе я бы и сам не поверил в это. Никогда.

– Благословите меня, – говорит король. – Благословите меня, святые дети – послушник, крестьянка и еврей. Благословите меня.

Они так же поражены, как и я. Но больше всех – Якоб.

– Вы знали, что я – еврей?

– Всегда, мой маленький притворщик, – улыбается Луи, приподнимая голову, – ты не очень-то хороший лицедей. – Король вздыхает. – С прадавних пор Господь творит свои чудеса посредством тех, от кого мы меньше всего этого ожидаем. Посредством слабых, бедных, юных. Не Господь ли наш сказал: кроткие наследуют землю? Ну, так она ваша. Талмуд тоже, – добавил Луи, глядя на сверкающие ракушки у него под ногами. – Храните его, но не распространяйте.

Но Жуанвиль говорит:

– Луи, они собираются сделать с него списки, здесь, в Мон-Сен-Мишель.

– А я собираюсь сделать вид, что не слышал этого, – отвечает Луи.

Я вижу, что дети улыбаются. Король глядит вверх. Он встает, Жуанвиль за ним.

– Надеюсь, – говорит Луи, – я увижу вас снова – в той земле, где я уже не буду королем… а вы – моими подданными.

Затем Луи кивает, поворачивается и идет следом за своей матерью.

Жуанвиль коротко кланяется и говорит детям:

– Вам оказана величайшая честь.

А потом он наклоняется и чешет Гвенфорт за ухом перед тем, как взять за повод свою лошадь и лошадь короля и поспешить за королевской семьей.

Вот как вышло, что король Луи проиграл свою войну.

Мармелюк и Клото уже исчезли внутри твердыни Мон-Сен-Мишель. Аббатство это укреплено и в свое время стояло поочередно против викингов, французов, англичан и бретонцев. Толстые стены его сложены из синеватого камня, а единственные ворота защищены тяжелой железной решеткой. Однако, пока мы приближаемся белой сверкающей тропой, где-то поворачивается колесо, цепи напрягаются и звенят, и железные прутья поднимаются.

Посреди мощеной дороги за воротами стоит великан. Его нос и щеки алеют, волосы и бакенбарды топорщатся, а красно-коричневые глаза, кажется, горят своим собственным огнем. Я никогда до сих пор его не видел, но я в тот же миг понимаю, что это Микеланджело ди Болонья.

Гвенфорт лает, а Жанна срывается на бег. Маленькая крестьянская девочка, мокрая и в песке, врезается в его огромное брюхо и пытается охватить его своими ручонками как может. То есть не слишком успешно. Гвенфорт скачет вокруг, лает и носится кругами.

Якоб и Вильям просто смотрят на Жанну и огромного красного монаха.

– Я… не могу поверить, – говорит, запинаясь, Вильям.

Микеланджело поднимает взгляд, и его огромное багровое лицо расплывается в столь же огромной улыбке.

– Объятия ребенка, – восклицает он, – вероятно, лучшее, что сотворил Господь!

Якоб медленно приближается к Микеланджело, осторожно тянется и дотрагивается до мясистой руки монаха, словно хочет убедиться в том, что он из плоти и крови.

– Ты – Михаэль? Любимый Господом? Ангел?

Огромная голова Микеланджело медленно поднимается и опускается, один-единственный раз.

– Ты не похож на ангела, – возражает Вильям.

– Что? Ты имеешь в виду, чисто выбрит и строен? – Микеланджело хохочет. – С такими красивыми вьющимися локонами? Я видел, каким вы, смертные, меня изображаете! Это же унизительно!

– Так значит, ты тут живешь? – спрашивает Якоб. Он так растерян, что ему приходят в голову лишь самые заурядные вопросы.

– Если уж в мою честь назвали место, то почему бы не пожить тут какое-то время?