молчания. Чаще всего она молчала громко, говоря о чем угодно, только не о главном. Сегодня, однако, она молчала тихо. Когда сковорода опустела, Морис отправился укладывать Жоэль. Затем вернулся к Ясмине и спросил, что случилось. Он не заметил, как Жоэль тихонько приоткрыла дверь своей комнаты.

* * *

– Виктор тут ни при чем, – раздраженно ответила Ясмина. – Забудь о нем!

У нее что-то случилось на работе. Жоэль плохо понимала, что именно. Но она безошибочно узнавала чувства, которые переполняли маму. Смятение, гнев, бессилие. И стыд за все это. До сих пор, рассказывая о работе, Ясмина неизменно гордилась тем, что и она тоже участвует в создании будущего. У них не просто карантинный пункт, а шлюз, где формируется идентичность, где людям помогают влиться в израильское общество, где им помогают осознать, что теперь у всех одинаковые права и обязанности, но прежде всего – одинаковое чувство достоинства, ибо теперь они не меньшинство в большом мире, а евреи среди евреев.

Однако сегодня Ясмина рассказывала об ином. Накануне прибыл корабль, и ей предстояло устроить приветственный ритуал: вновь прибывшие должны раздеться, отдельно мужчины и женщины, а затем их кожу, волосы, одежду и чемоданы обработают ДДТ. Почему Ясмина потеряла самообладание именно сегодня? Судно пришло из Алжира с пассажирами из Марокко, Алжира и Туниса. Обычная толчея, обычные споры… и вдруг одна женщина отказалась раздеваться. Она испугалась не химикатов, а мужских взглядов. Скрестив руки на груди, она потребовала на арабском языке, чтобы Ясмина опрыскала ее прямо в платке и в платье. Ясмина узнала тунисский диалект. Что-то в этой пятидесятилетней женщине с осунувшимся и рано постаревшим лицом не понравилось Ясмине, и, вместо того чтобы терпеливо объяснить, что никто из мужчин не станет подглядывать, она рявкнула: мол, ни для кого здесь не будет особого отношения. Ясмина уже приучила себя, что должна внушать авторитет, но не думала, что зайдет так далеко, чтобы кричать на женщину вдвое старше ее. Она забылась. К тому времени, когда на их крики подоспел доктор Меир, Ясмина уже сдернула с головы женщины платок, чтобы обработать ее волосы. Женщина плюнула ей в лицо. Врач крепко схватил женщину, а Ясмина опрыскала ее ДДТ. Муж женщины с яростью набросился на доктора Меира. В пылу потасовки никто не заметил, что у женщины начался приступ удушья. Лишь когда та, задыхаясь, рухнула на пол, Ясмина осознала серьезность ситуации. Женщина выжила только благодаря самообладанию доктора Меира. Он спас ее, сделав трахеотомию, пока муж проклинал Ясмину.

Со стыдом Ясмина рассказала Морису о происшедшем. Рассказ его потряс, но причиной был страх за Ясмину.

– Не знаю, что на меня нашло, – сказала она.

– Ей следовало подчиниться правилам. Мы все через это прошли, и это было для нашего же блага.

– Она меня не поняла.

– На каком языке ты говорила?

– На иврите.

– Почему не по-арабски?

Ясмина замолчала, смущенная и взволнованная. Она сама себя не понимала. Взяла из буфета стакан, подставила его под кран, наполнила и залпом проглотила воду.

– А потом начальник вызвал меня в офис.

– Он грозил какими-то последствиями?

– Нет, сказал: «Вы были правы. Это человеческая пыль».

– Кто?

– Те, кто приезжает из Северной Африки. Нищие, вспыльчивые, неорганизованные. «Мы не можем принять все дома престарелых Сахары!»

Морис молчал. Он слышал подобные фразы каждый день у булочника, в парикмахерской, в своем ателье. Эту проблему обсуждали все. Наши объятия широко раскрыты, говорили одни. Израиль должен принимать только гонимых евреев, говорили другие, но не зазывать всех подряд! Нам нужны только молодые и сильные, считали третьи, и никаких больных и бездельников! Однако в конце концов приезжали все, а затем оказывались в фотоателье Мориса – одни держались застенчиво, другие напористо, но все они приходили, чтобы сделать фото на документы за государственный счет. Морис вел себя осторожно, старался никого не обидеть резким словом, он понимал опасения соседей и в то же время сочувствовал новоприбывшим. Но это не было его проблемой, он даже представить не мог, что Ясмина принимает все настолько близко к сердцу.

– Уходи с этой работы. Я могу прокормить нас.

– Дело не в деньгах. Ты никогда не поймешь. Ты мог уехать куда угодно. В Америку. Аргентину. Австралию. А для меня Израиль – это не просто страна. Это обещание.

Мориса обидело, что она их разделила. Но он промолчал, чувствуя, насколько это для нее серьезная тема.

– Здесь мы будем в безопасности – так они нам рассказывали. Здесь мы все будем едины. Так почему же я не чувствую себя в безопасности? Почему я чувствую себя одинокой? Почему так скучаю по моей Пиккола Сицилии?

– Я тоже иногда тоскую по дому. Но родина – это не место. Родина – это детство. И назад дороги нет.

– Морис, ты не понимаешь. Мне кажется, что все взорвется в любой момент.

Морис обнял ее.

– Оставь меня. Пожалуйста. – Она отвернула лицо и, уставившись в пустоту, сказала: – Та женщина, которую я чуть не убила… могла быть моей матерью.

Ясмина привалилась к стене, ее сотрясала дрожь, и только тут Морис догадался, кого она имеет в виду. Не свою итальянскую приемную мать, а неизвестную тунисскую еврейку, что оставила ее однажды ночью у дверей карфагенского сиротского приюта, повесив на шею цепочку со звездой Давида.

В детстве Ясмине никто не рассказывал о различиях между евреями. Однако теперь она начала понимать, что ее «я» – чужое, позаимствованное. Как и все, что ей дали приемные родители, оно ей не принадлежит.

Морис снова обнял Ясмину. Ее тело было хрупким, точно бумажным. С улицы донесся безумный смех. Радио бубнило о том, что в Тель-Авиве торжественно встретили миллионного израильтянина. С почестями. Правда, зрителей в порту собралась лишь горстка.

– Тебе нечего бояться. Никто, кроме меня и Виктора, не знает, откуда ты родом. И даже если они узнают, они не причинят тебе вреда. Ты нужна им.

– Ты ничего не понимаешь. Я не их боюсь.

– Но кого тогда?

– Себя. Откуда во мне этот гнев? Я будто превращаюсь в ту, кем никогда не хотела быть.

Теперь на улице залаяли собаки, ветер стучал в окна. Ясмина высвободилась из его объятий и открыла окно. Порыв теплого, влажного воздуха пронесся по комнате.

Она смотрела на темную улицу Яффо.

– Ненавижу себя, – произнесла она.

– Пойдем спать, – сказал он.

Она отвернула лицо. Безо всякого умысла. Морису показалось, что она падает, хотя и стоит перед ним, что она растворяется в ночи. Тут со стороны комнаты дочери донесся тихий звук. Морис вышел в коридор и услышал топот босых детских ног. Толкнув приоткрытую