а о том, что цены он не заламывает и с ним всегда можно договориться, – и клиенты начали прибавляться. Молодожены, дети, семьи… и иммигранты, которых Ясмина направляла к нему, когда им разрешалось покинуть лагерь, чтобы оформить в паспортном столе удостоверение своей новой личности.

Из того времени не осталось только снимков самого Мориса, что его вполне устраивало. Он чувствовал себя в безопасности позади камеры – люди были так озабочены своими будущими портретами, что никто не интересовался фотографом. Позируя, человек обычно пытается выглядеть кем-то иным. А это требует усилий. И кому тут придет в голову, что сам фотограф – не тот, за кого себя выдает? Морис всегда держался дружелюбно и спокойно. Благодаря его сдержанности клиент становился единственным героем на сцене, а сам Морис – невидимкой.

Но у него участился пульс, когда один из посетителей вдруг поинтересовался, откуда Морис родом. Ладони тут же взмокли, и хотя внешне он остался спокоен, но боялся, что его выдаст лицо. В порту над ним была простерта охраняющая рука Виктора. А здесь, в центре города, он был одинок и беззащитен. Любой мог войти в дверь, любой мог оказаться сотрудником секретной службы. В голове зазвенели голоса, случайные обрывки слов на итальянском, иврите и немецком. Он испугался, что человек услышит его мысли. Морис стыдился своего страха, не понимая, почему он возник именно сейчас.

Я в безопасности.

Все под контролем.

Никто не может отнять у меня мое положение.

Кроме Виктора.

Но он никогда не предаст меня.

Ты его не знаешь. Кто побывал на войне, способен на все.

* * *

Однажды вечером Виктор внезапно объявился в ателье. Обнимая Мориса, он заметил его скованность.

– Что с тобой?

– Ничего.

– Проблемы с деньгами?

– Нет. Дела идут хорошо.

– Как Яэль? Хорошо она учится?

– Да, все хорошо.

Виктор сел на стул перед фотофоном и посмотрел на Мориса в упор, словно стараясь прочесть его мысли.

– Почему ты мне не доверяешь?

– Я доверяю тебе.

Виктор улыбнулся. Будто понимая, что Морис лжет.

– Ты мой единственный друг со старых времен, – сказал Виктор, уперев мускулистые руки в колени и подавшись вперед. – Может быть, мой единственный настоящий друг.

Слова эти буквально ударили Мориса, да с такой силой, к которой он оказался не готов. Они тронули, встревожили и обезоружили его. Виктор протянул пачку сигарет. Морис взял одну.

– Если кто-нибудь узнает, кто ты на самом деле, я скажу, что ты не был нацистом.

– Спасибо, Виктор, – пробормотал Морис.

Виктор поднес ему огонь.

– Что тебя тревожит? Это из-за Ясмины?

Морис заколебался, но кивнул:

– Она изменилась, и я не понимаю почему.

– В чем дело?

– Настроение у нее скачет. То сердится, то грустит без причины…

– Да, она всегда такая. Ты ж ее знаешь.

– Чем дольше мы с ней вместе, тем меньше я понимаю ее, так мне кажется. Я боюсь потерять ее.

Виктор задумался.

– Может, завела любовника?

– Она встречается с психоаналитиком. Пожилой человек.

Виктор засмеялся:

– Пусть лучше лежит у него на кушетке, чем в чьей-то постели. Mon cher ami [44], я не знаю более верной женщины, чем Ясмина.

– Что неудивительно, учитывая, с какими женщинами ты встречаешься.

Оба хмыкнули.

– Не пытайся понять ее, – сказал Виктор. – Какая-то часть ее всегда живет в мире грез. А ты должен удержать ее в реальности, чтобы она не заблудилась в том мире.

– Спасибо, Виктор.

Виктор встал и обнял его. И исчез. Стоя посреди ателье, Морис смотрел через витрину, как Виктор садится в джип, машет рукой и с шумом уезжает. Всегда торопится. Всегда на задании. Всегда какая-то тайна.

– Если что-нибудь понадобится, дай знать, – сказал Виктор на прощанье.

Но не оставил ни адреса, ни номера телефона, ничего. Морис знал только, что Виктор нашел квартиру где-то в Тель-Авиве. Что у него нет женщины. Или их много. И никаких детей.

Мне лучше, чем ему, подумал Морис. У меня есть то, чего нет у него. Семья. Он желал Виктору того же, как друг, но если быть до конца честным, то и из корысти тоже. Он будет спать спокойнее, когда Виктор женится.

* * *

В тот вечер Морис закрыл ателье раньше обычного. По дороге домой он проходил мимо водителей шерутов [45], которые курили, прислонясь к своим пыльным микроавтобусам.

– Добрый вечер, господин Сарфати!

– Шалом, Морис!

– Ну-ка, сфотографируй меня!

Виктор был прав. Его никто и ни в чем не подозревает, и у него нет никаких причин для страха. Не надо никого уговаривать, люди сами идут к нему. Разумеется, ведь он – Морис Сарфати, фотограф. Как будто всю жизнь так и было. А если кто-то спросит, откуда он родом, то просто ответит:

С улицы Яффо.

Морис вошел в свой дом, поздоровался со своими соседями и отпер дверь своей квартиры. Подбежала Жоэль, и он поднял ее, а она, смеясь, обхватила его руками и ногами. И он понял, что твердо стоит на земле. Что мир крепко держит его.

Но чувства этого хватило лишь до того, как он зашел на кухню поздороваться с Ясминой. На плите шипела сковорода с шакшукой. Пахло помидорами, кумином и чесноком. Ясмине удалось купить яйца, брынзу и свежую петрушку. Благодаря своим новым партийным связям она всегда получала на пару талонов на питание больше, чем соседи. Она не повернулась к Морису. Когда он прикоснулся к ней, она вздрогнула. И тут он увидел ее заплаканные глаза.

– Что с тобой?

– Ничего, просто лук…

– Что случилось?

– Порежь хлеб, Морис.

Вошедшая в кухню Жоэль уловила напряжение. Она неуверенно посмотрела на родителей – можно ли ей остаться. Обычно Ясмина отсылала ее, если взрослым надо было о чем-то поговорить.

– Садись, дорогая, – сказала Ясмина.

Жоэль села, наблюдая, как отец режет хлеб. Она почувствовала его растерянность и, чтобы подбодрить его, принялась рассказывать про уличных кошек.

Ясмина поставила шипящую сковороду на стол:

– Buon appetito.

Обо всем, что касалось стола и готовки, Ясмина по-прежнему говорила по-итальянски. Кулинарные рецепты матери были для нее неразрывно связаны с детством. Prezzemolo не могла стать петрушкой, а вкус pomodoro был вовсе не похож на помидоры. Они макали хлеб прямо в сковороду и ели шакшуку без столовых приборов, как это и было принято в Пиккола Сицилии. Жоэль встала на колени на стуле, а Морис пододвинул к ней сковороду, чтобы ее маленькие руки не касались горячего бортика. Краем глаза он наблюдал за Ясминой. Ему всегда было легко разглядеть грусть за улыбкой Ясмины или любовь – за ее гневом, но чего он никогда не понимал, так это причин ее