Дамы, естественно, пошли пить кофе в гостиную, тогда как закадычным друзьям, задержавшимся за столом, подали портвейн, передавая графинчик справа налево, и мистер Ложный Белый предложил тему, которую стоит обсудить: «Джордж Бернард Шоу однажды сказал…» или «Герберт Джордж Уэллс пытался нас уверить в том, что… И что вы теперь на это скажете, джентльмены?»

Меня старый пень конечно же невзлюбил. В его оправдание должен заметить, что он был просто из тех отцов-собственников, которым сама мысль о том, что кто-то — пусть даже Гурски — трахает папину дочку, отвратительна (это я не к тому, что в тот момент мы так далеко уже зашли). Выражая дочери свое неудовольствие, он сказал: «Этот юноша разговаривает руками!» Он считал, что я этим и себя, и всех вокруг невесть как компрометирую. Фи! — très[227]еврейская манера. — Знаешь, я бы не хотел, чтобы ты к нам его приглашала.

— Да ну? Что ж, в таком случае я от вас ухожу. Сниму квартиру!

Квартиру? У бедняги перед глазами, должно быть, тут же возникла страшная картина, как в этой квартире его драгоценную девочку будут насиловать утром, днем и вечером.

— Нет, — воспротивился он. — Не надо от нас уходить. Я не стану тебе запрещать с ним видеться. Но мой отцовский долг предупредить: ты делаешь большую ошибку. Он выходец из другого monde[228].

Дальнейшее развитие событий показало, что он был прав, не желая дочери в мужья такого раздолбая, но мешать нам не стал из страха потерять ее совсем. Пригласив меня в свою библиотеку, он сказал:

— Не стану притворяться, будто ее выбор приводит меня в восторг. У вас ни корней, ни образования, к тому же ваш бизнес вульгарен. Но когда вы станете мужем и женой, мы с моей дорогой супругой, возможно, примем вас как равного, хотя бы ради счастья нашей любимой дочери.

— Что ж, вы мне все объяснили очень доходчиво и любезно, — ответствовал я.

— Пусть будет так, но у меня к вам просьба. Моя дорогая супруга, как вам известно, является одной из первых еврейских женщин, закончивших Макгилл. В группе набора двадцать второго года. Некоторое время она была президентом «Хадассы»[229]; ее имя вписано в Золотую книгу мэра. За ту работу, что она вела с британскими детьми, которые находились здесь в эвакуации во время последнего глобального конфликта, ее удостоил благодарности наш премьер-министр…

Да, но не раньше, чем она написала в его канцелярию, умоляя прислать официальную бумагу, которая теперь и висит в рамочке у них в гостиной.

— …Она очень утонченная дама, и я буду признателен, если в будущем вы воздержитесь от уснащения вашей речи всякого рода словесными сорняками — во всяком случае, когда сидите за нашим столом. Полагаю, это окажется не слишком обременительно для столь благородного юноши.

Задним числом я понимаю, что и в нем было много такого, за что человека следует уважать. Например, во время Второй мировой войны он служил в танковых частях в чине капитана и дважды упоминался в сводках новостей с фронта. Это ведь как посмотреть. Такое признавать не очень приятно, но многие из тех, кто для либералов вроде меня не более чем мишень для насмешек — например, армейские полковники (у, туловища замшелые) или глуповатые выпускники частных школ, ставшие завсегдатаями пригородных гольф-клубов (до чего банальна их болтовня — просто уши вянут), — как раз и приняли на себя удар войны 1939 года, как раз они-то и спасли западную цивилизацию, тогда как Оден, этот будто бы бесстрашный борец-антифашист, сбежал в Америку, едва лишь варвары замаячили у ворот. [Работая над отцовской рукописью, я ограничивался корректировкой фактов, вписыванием недостающих имен, мест или дат в тех случаях, когда память его подводила, но тут мне случайно попалась книга Питера Ванситтарта «В пятидесятые» (Джон Мюррей, Лондон, 1995), и в ней мое внимание привлек следующий пассаж на с. 29:

В 1938 году один замшелый полковник, про которого мы, хихикая, говорили, что одну ногу он потерял при Монсе, вторую у Ипра, третью на Марне, а последние остатки мозгов ему вышибло на Сомме, вдруг возьми в разговоре со мной да и выдай: «Твой мистер Оден Гитлера, конечно, недолюбливает, но вот пойдет ли он со мной бить мерзавца?» Многие из тех, кого Оден высмеивал — полковники, дебиловатые выпускники частных школ, завсегдатаи пригородных гольф-клубов, скучные посредственности, благонравные, но тупые начальники — спасли западную цивилизацию. Теперь, когда стало известно, что, завидев варваров у ворот, Оден тут же отбыл в Америку, в моих глазах его репутация борца-антифашиста несколько пошатнулась.

Мне не хотелось бы считать, что к тому множеству грехов, за которые отцу предстоит ответить, следует добавить еще и плагиат. Все-таки я предпочитаю думать, что Кейт права, настаивая на том, что это добросовестное заблуждение. [«Такого не может быть, — говорит она. — Наверняка папа, роясь в картотеке, ошибочно принял выписанную им мысль Ванситтарта за одну из своих собственных». — Прим. Майкла Панофски.]

Репутация моего тестя в деловом мире была безупречна. Он был верным мужем и любящим отцом Второй Мадам Панофски. Всего через год после нашей женитьбы заболев раком, все последние месяцы изнурительной борьбы с болезнью он держался с достоинством и показал себя не меньшим стоиком, чем любой из так восхищавших его героев Д. А. Генти[230]. Должен сказать, что мои отношения с семейкой Ложных Белых начинались не вполне удачно. Взять, к примеру, хотя бы момент знакомства с будущей тещей, состоявшегося в «Ритц гарденз» за ланчем à trois[231], организованным моей предусмотрительной невестой, которая накануне вечером не один час меня муштровала.

— Ты не должен перед ланчем пить больше одной рюмки.

— Ий-есть, сэр!

— И, что бы ты ни делал, ни в коем случае не насвистывай за столом. Абсолютно чтобы никакого за столом свиста! Она этого не выносит.

— Но я же и так никогда за столом не свистел!

К вящему нашему ужасу, супруге Ложного Белого не понравился уже сам стол.

— Надо мне было мужа попросить забронировать вам столик, — процедила она сквозь зубы.

Трудности начались сразу же, разговор не клеился, мадам Ложный Белый долго изводила меня тем, что требовала отвечать на самые нескромные вопросы о моих родителях, моем прошлом, моем здоровье и моих перспективах, пока я наконец не вытащил всех нас на более безопасную территорию: как раз только что умер Сесиль Блаунт Де Милль[232], и замечательно сыграл Кэри Грант в фильме «К северу через северо-запад», а еще вот-вот ожидался приезд Большого театра. Мое поведение было примерным — во всяком случае на четыре с плюсом, — пока она не сообщила мне, что ей несказанно понравился «Исход» Леона Юриса[233]. Тут я ни с того ни с сего принялся вдруг насвистывать «Марш конфедератов».