верно… Живешь среди людей, так и поступай по-людски, — согласился механик.

Но колебался он недолго. Прихватив с собой лопату, пошел на кладбище и разрыл могилу.

Балайда и Убийбатько, которые пошли с ним, помогли вытащить гроб, сняли успевшую отсыреть крышку.

Сердце механика гулко забилось. В безжизненном свете луны увидел он мертвую голову жены, убранную совсем уже увядшими цветами, увидел, как, потревоженный голубоватым лучом, зашевелился могильный червь. Поспешно опустился на колени и, весь содрогнувшись, поцеловал жену в уже почерневшие губы. Потом поднялся и как слепой пошел прочь с кладбища.

— Прах! — сказал он.

Только теперь дошло до него неотвратимое значение этого слова.

Убийбатько и Балайда зарыли гроб, насыпали над ним неуютный холмик земли.

— Будет время, украсим могилу хрестом, — задумчиво сказал Убийбатько, шагая вслед за Балайдой.

VII

Через земляную греблю ставка испуганные ребятишки гнали стадо коров. Страх детей передавался скотине, коровы бежали с задранными хвостами, теряя по дороге перламутровые молочные капли. Возле крайнего двора самый ловкий из пастухов, переведя дух, выпалил:

— Нимцы! — и щелкнул конопляным кнутом, будто выстрелил.

С горы, освещенные оранжевым предзакатным солнцем, медленно спускались вниз, в село, всадники в незнакомой форме. Рослые, маслаковатые кони шли боязливо по ненаезженному, высохшему после недавнего дождя шляху. Немецкий лейтенант, отнимая от глаз «цейс», самодовольно сказал ехавшему подле вахмистру:

— Видишь, сколько свиней, коров, птиц! Через неделю пошлешь матери первую посылку, довольно ей сидеть на картофельных очистках.

— Так точно, господин лейтенант, — осклабился вахмистр. Он знал, что каждый немецкий солдат имеет право еженедельно посылать продукты из оккупированной страны на родину.

Возле школы сошлись семеро крестьян, выжидательно смотрели на шлях. Все ближе накатывал глухой, неспешный топот конницы, окутанной густой пылью; покачивались пики с пестрыми флюгерами.

— Из пулемета бы их полоснуть! — с нескрываемой злобой сказал крестьянин, недавно вернувшийся с фронта.

— Наделали бы из них колбасы! Как на параде едут и не хоронятся, черти.

Но тут одна баба сунула фронтовику под нос дулю.

— Из пулемета!.. Шел бы до Убийбатько, да и пулеметил там, а то к бабской юбке прилип, оторваться не можешь.

Фронтовик густо покраснел, выругался. Дед Семен обратил незрячие глаза в сторону врагов, многозначительно проговорил:

— Будет с ними мороки, поминай как звали змиевскую землю. — И, глубоко вздохнув, добавил: — А у меня на ней подсолнухи посажены, да и жита немного.

Старый Отченашенко, будто землю уже отобрали у него, пожалел:

— А земля была — чистый тебе бархат! Сладко пожила на ней Змиева! Не иначе, германцы опять введут панщину.

Из раскрытого окна высунулась раскосмаченная голова жены Отченашенко.

— Никифорыч, ты бы пошел на баштане схоронился. Потому — выбьют тебе бубну за сына-красногвардейца.

— Пока нам выбьют, им скорей морды залатают.

Всадники не спеша проехали мимо пруда, устало начали подниматься в село. Командир, красовавшийся впереди, остановил игривого коня, пропуская мимо себя колонну, оглянулся назад. Позади, за прудом, словно солдатская папаха, курчавился зеленый лес. Командир снял каску с острым шишаком, рукавом гимнастерки вытер пот, взмахом стека подозвал к себе офицера.

— Как вам нравится эта могильная тишина? Уж не ловушку ли нам готовят махновцы?

— Да, большевики мастера на всякие засады, — плохо разбираясь в политической обстановке оккупированной страны, сказал молодой, весь запыленный офицер и так сладко потянулся, что новенькое седло под ним заскрипело. Его тянуло поскорей кинуться на охапку сена, заснуть, забыть и кайзера, и большевиков.

Квартирмейстер, делая мелом надписи на воротах, быстро распределил солдат по хатам. Среди них толкался сын управляющего винокурней, гимназист, приехавший в село на каникулы. Подыскивая по учебнику Глезера и Петцольда слова, он длинным тонким пальцем тыкал в окно — «дас фенстер»; подходил к печке — «дер оффен».

Немцы кивали головами, тщетно пытаясь вытянуть из гимназиста хоть какие-нибудь сведения о наличии партизан, об их семьях.

— Есть в селе большевики?

Гимназист, как недавно в классе, смотрел в потолок, стараясь понять, чего от него хотят.

Поверив в напускное добродушие немцев, крестьяне похлопывали их по плечам.

— Ну, германские морды, стребует с вас Убийбатько за наше сало, собственной юшкой умоетесь, подавитесь нашим хлебом!

Солдаты только передергивали плечами, обнажая в улыбке меловые кромки зубов.

Последними, в конце обоза, въехали в село походные кухни, остановились возле белой церковной ограды. К ним тотчас сбежались дети. Лука был твердо уверен, что видит перед собой пушки, стрельбой из которых хаты можно валить.

— Пушки, это пушки, — торопливо объяснял он товарищам.

Но когда краснорожие кашевары стали разливать по медным солдатским котелкам ароматный суп, Луке стало не по себе. Он, сын большевистского комиссара, привел ватагу мальчишек и котлы с фасолевым супом во всеуслышание назвал пушками! Со всех сторон посыпались на него насмешки. Лукашку охватил стыд. С этой минуты он мстительно возненавидел чужеземцев, их беспечные по виду, заросшие рыжей щетиной лица, гортанный говор, вонючий дымок сигарет.

Молодому немецкому лейтенанту не спалось. Под Павлоградом немцы потерпели поражение. Лейтенант уже имел кое-какое понятие о тактике партизан, в корне отличавшейся от фронтовой позиционной войны. Офицер потянулся, пристегнул к поясу тяжелый парабеллум и, выйдя на улицу, направился к пруду. Ноги его глубоко уходили в остывшую пыль, сквозь тонкую кожу подметок он чувствовал ее холодок. Когда он проходил мимо поста, солдаты окликнули его. Лейтенант усмехнулся: «Окликнули, чтобы показать, что не спят».

От воды шла влажная, пахнущая плесенью прохлада. Пруд с выдвинутым высоким полуостровком был сейчас необыкновенно красив. Крутые берега его, заросшие черным лесом, напомнили лейтенанту старинный замок над Рейном, хорошо знакомый ему. Среди пруда стальной полосой лежал лунный свет.

— Везде, даже над этими мирными берегами тяготеет проклятье войны! — пробормотал офицер и, слегка звякнув шпорами, зашагал назад.

Он знал многое, о чем не догадывались его солдаты. Ему были известны соображения генерала Людендорфа, считавшего, что без оккупации Украины нельзя выполнить проектируемое на французском фронте большое наступление. Это наступление должно было загладить все допущенные раньше промахи и решить исход мировой войны. Лейтенант знал, что 18 февраля, в день наступления на советские территории, многие германские и австрийские дивизии не имели даже однодневного запаса муки. Без украинского хлеба грозила немедленная катастрофа, гибель. Трудовое население Германии уже открыто выступало против войны. Утомленные окопной войной войска, проникнув во вражескую страну, могли поддаться большевистской пропаганде. Им грозили инфекционные болезни. Он все это знал и учитывал — человек, мечтавший в начале войны о военной славе, изучивший Клаузевица, Шарнгорста, читавший Макиавелли, недавно выбросивший из своей походной сумки книгу Шлиффена «Канны», которая долгое время заменяла ему молитвенник. Война опустошила его душу. После двух ранений