– Я сделаю все, лишь бы вернуть Джейкоба домой, – отвечает Эмма.

Судья Каттингс снимает очки:

– Мистер Бонд, я собираюсь освободить вашего клиента на определенных условиях. Во-первых, его матери придется отдать в обеспечение залога семейный дом. Во-вторых, я потребую, чтобы обвиняемый находился дома под электронным наблюдением, чтобы он не посещал школу, а пребывал в доме все время и чтобы при нем постоянно находилась мать или другой взрослый человек старше двадцати пяти лет. Ему не позволено покидать пределы штата. Он должен подписать отказ от экстрадиции, он будет видеться с доктором Мурано и следовать ее предписаниям, включая прием лекарств. Наконец, он согласится на проведение оценки дееспособности, когда эта процедура будет назначена, и вы согласуете с прокурором, в какой момент и где она состоится. Обвинению не нужно подавать ходатайство. Я сам назначу дату пересмотра этого дела в тот день, когда появятся результаты слушаний по оценке дееспособности.

Хелен встает и, собирая со стола свои вещи, говорит мне:

– Наслаждайтесь передышкой. Для меня это бросок из-под кольца.

– Только потому, что ты дылда, – бормочу я себе под нос.

– Простите, что вы сказали?

– Я сказал, что вы не встречались с моим клиентом.

Она прищуривает глаза и выходит из зала суда.

У меня за спиной Эмма обнимается с доктором Мурано, затем поднимает глаза и говорит:

– Спасибо вам большое. – Голос ее дрожит на каждом слоге, как волна, разбивающаяся о волнорез.

Я небрежно пожимаю плечами, мол, пустяки, дело житейское, хотя у самого вся рубашка взмокла, и добавляю:

– Всегда пожалуйста.

Веду Эмму в канцелярию, чтобы заполнить бумаги и взять документы, которые должен подписать Джейкоб.

– Подожду вас у входа, – говорю я ей.

Джейкоба в зале суда не было, пока мы обсуждали его судьбу, хотя его должны были привезти сюда из тюрьмы. Теперь ему нужно подписать условия своего освобождения и отказ от экстрадиции.

Я пока не видел его. И, честно говоря, мне немного страшно знакомиться с ним. После рассказов Эммы и Мун Мурано он представляется мне овощем.

Когда я подхожу к камере, Джейкоб лежит на полу, поджав колени к груди. Голова у него забинтована, кожа вокруг глаз черно-синяя, волосы свалялись.

Боже, если бы я притащил его в зал суда, парня освободили бы за десять секунд!

– Джейкоб… – тихо говорю я. – Джейкоб, это я, Оливер. Твой адвокат.

Он не двигается. Глаза широко раскрыты, но не моргают при моем приближении. Я делаю жест охраннику, показывая, чтоб открыл дверь камеры, и сажусь на корточки рядом с Джейкобом.

– Я принес кое-какие бумаги, тебе нужно их подписать.

Он что-то шепчет, я склоняюсь ниже.

– Один? – повторяю за ним. – Вообще-то, их несколько. Но зато тебе не придется возвращаться в тюрьму, приятель. Это хорошая новость.

Пока, по крайней мере.

Джейкоб тяжело дышит и сипит. Вроде как говорит: один, два, три, пять.

– Ты считаешь? – Я таращусь на него.

Это все равно что играть в шарады с человеком, у которого нет ни рук, ни ног.

– Съем, – произносит Джейкоб громко и четко.

Он голоден. Или был голоден?

– Джейкоб… – Голос мой становится тверже. – Хватит уже. – Я тянусь к нему, но вижу, как все его тело напрягается, когда до соприкосновения с ним моих пальцев остается всего дюйм, поэтому я убираю руку, сажусь на пол и говорю: – Один.

Веки Джейкоба моргают один раз.

– Два.

Он моргает трижды.

Тут я понимаю, что мы беседуем. Только без слов.

Один, один, два, три. Почему пять, а не четыре?

Я достаю из кармана ручку и записываю цифры на руке, пока не соображаю, как устроена последовательность Он говорил не «съем», а «восемь».

– Одиннадцать, – говорю я, глядя на Джейкоба. – Девятнадцать.

Он перекатывается на спину.

– Подпиши это, и я отведу тебя к маме. – Я подпихиваю к нему бумаги по полу, толкаю в его сторону ручку.

Сперва Джейкоб не двигается.

А потом очень медленно ставит подпись.

Однажды Тэо спросил меня: если бы существовал антидот против синдрома Аспергера, принял бы я его? Я ответил ему «нет». Не уверен, какую часть меня обволакивает Аспергер. Что, если я утрачу часть своего интеллекта или сарказма? Вдруг я начну бояться злых духов в Хэллоуин, а не цвета тыкв? Проблема в том, что я не помню себя до Аспергера, так откуда мне знать, что от меня останется без него? Я сравниваю его с сэндвичем, намазанным арахисовым маслом и джемом. Нельзя же избавиться от арахисового масла и не снять при этом часть джема, верно?

Я вижу маму. Как солнце из-под воды, если отважишься раскрыть глаза. Она не в фокусе и как будто покрыта рябью, слишком яркая, чтобы видеть ее четко. Так глубоко я ушел под воду.

У меня болит горло от крика; синяки достигают костей. Несколько раз я засыпал и просыпался в слезах. Мне нужен человек, который разберется, что я сделал и почему. Кто-то, кому на все плевать так же, как мне.

В тюрьме после укола я видел сон, будто у меня вырезали сердце из груди. Врачи и тюремщики бросали его друг другу, словно играли в «горячую картошку», а потом попытались вшить на место, но из-за этого я стал похож на Франкенштейна. «Видишь, – хором воскликнули они, – ты даже не можешь говорить!», и так как это была ложь, я больше не мог верить ни одному их слову.

Я бы не стал есть джем без арахисового масла, но иногда я гадаю, почему не мог быть едой, которую любят все.

Раньше существовала теория, что мозг аутиста работает неправильно из-за промежутков между нейронами, недостатка связей. Теперь появилась новая, что мозг у аутистов работает слишком хорошо, и в голове моей происходит столько всего одновременно, что мне нужно работать сверхурочно, чтобы отфильтровать все, и иногда обычный мир становится ребенком, выплеснутым из лохани вместе с водой.

Оливер, который, по его словам, мой адвокат, заговорил со мной на языке природы. Это все, чего я когда-либо хотел: быть органичным, как заполненная семенами головка подсолнуха или спираль раковины. Когда изо всех сил пытаешься быть органичным, это значит, ты неорганичен.

Мама выходит вперед. Она плачет, но на ее лице улыбка. Ради бога, разве это удивительно, что я никогда не могу понять ваших чувств, люди?

Обычно, когда я ухожу туда, куда ухожу, то это комната без дверей и окон. Но в тюрьме это был мир, и тогда мне пришлось уйти еще дальше. Это была металлическая капсула, лежащая на дне моря. Если кто-нибудь попытается прийти за мной с ножом, зубилом или корочкой надежды, океан почувствует перемены и металл взорвется.