– Я хочу…

– Что ты хочешь, малыш? Я принесу тебе.

– Я хочу посмотреть.

Эмма оборачивается ко мне, брови ее вопросительно приподняты.

– Невозможно, – сухо отвечаю ей я. – Он может оставаться в доме, но не рядом с комнатой.

– Могу я поговорить с вами? – ровным голосом произносит Эмма и заходит в комнату Джейкоба, оставляя сына в коридоре. – Вы имеете хотя бы малейшее представление о том, какой это ад – видеть, как твой ребенок перестает реагировать?

– Нет, но…

– А для меня это во второй раз. Я не могла даже заставить его встать с постели. И насколько я помню, последним, что вы сказали, было «доверьтесь мне». Я доверилась, а вы вонзили мне в спину кинжал и арестовали моего сына, после того как я преподнесла его вам на серебряном блюде. Я считаю, Джейкоб не болтался бы сейчас на волоске, если бы не вы. Так вот, если наблюдение за тем, как вы набиваете свои чертовы коробки его вещами, вернет его в мир живых, тогда, я надеюсь, из простого чувства приличия вы позволите ему это.

К моменту окончания речи глаза Эммы сверкают, а щеки раскраснелись. Я открываю рот, чтобы сказать о правилах проведения обысков и Верховном суде, но меняю намерение.

– Джейкоб? – Я высовываю голову за дверь. – Заходи.

Он садится на кровать, а Эмма прислоняется к дверному косяку, сложив руки на груди.

– Я… гм… просто осмотрюсь здесь, – поясняю я свои действия.

Джейкоб Хант дико опрятный чудак. Один выходной с Сашей, и я долго еще нахожу заткнутые в диван маленькие носочки или топчу ногами в кухне хлопья для завтрака, поднимаю с пола в гостиной книжки. Но что-то подсказывает мне: с Джейкобом такое просто невозможно. Кровать его заправлена по-армейски аккуратно. В шкафу такой образцовый порядок, что можно подумать, он подготовлен для съемок рекламы. Я бы решил, что у парня обсессивно-компульсивное расстройство, если бы не исключения из правила: его тетради по математике, лежащие раскрытыми на столе, просто ужасны – выпавшие листы кое-как вставлены в них, неряшливо исписанные страницы напоминают произведения современного искусства. То же самое относится к доске объявлений на стене, которая переполнена налезающими друг на друга бумажками, картинками, фотографиями. На столе стоят грязные тарелки и кружки.

Прямо напротив письменного стола – маленький столик с перевернутым аквариумом, приспособленным для использования в качестве обкуривательной камеры. Джейкоб замечает, что я смотрю на эту конструкцию.

– С чего ты снимаешь отпечатки пальцев?

– Не отвечай, Джейкоб, – встревает Эмма.

– С зубных щеток, – отвечает он. – С кружек. Однажды мне удалось хорошо снять пальчики с папки из манильской бумаги с помощью магнитного порошка.

Мы с Эммой оба смотрим на него во все глаза. Эмма – потому, что ее сын, вероятно, за последние несколько секунд сказал больше, чем за последние три дня, а я – потому, что есть криминалисты, которые вообще не знают о существовании такого способа снятия отпечатков с пористых поверхностей.

Я беру стоящую у стола мусорную корзину и начинаю рыться в ней. Там лежат несколько черновиков сочинения по английскому, обертка от жвачки. Необычно не само содержимое этой корзины, а то, как оно выглядит: каждый листок не смят в комок, не разорван, а аккуратно свернут в три раза, даже крошечная обертка от жвачки. Мусор лежит стопкой, как выстиранное белье.

Первая вещь, которую я забираю, – это полицейский сканер Джейкоба. Теперь мне понятно, как он оказался на месте гибели обмороженного парня. Рука Джейкоба начинает дергаться немного сильнее.

– Это… это мое.

Эмма кладет руку ему на плечо:

– Помнишь, что я сказала?

Я быстро достаю вещи из дымовой камеры: кружка, зеркало, осматриваю сам аквариум. Заглядываю под кровать Джейкоба, но там только пара тапочек и два пластмассовых ящика – один со старыми выпусками журнала «Судебная медицина», другой – с конструктором лего. С книжной полки беру полный набор DVD-дисков с сериалом «Борцы с преступностью», а потом вижу блокноты. Джейкоб говорил мне, что их у него больше сотни, и не обманул. Я вытаскиваю первый.

– Вы не можете забрать их! – вскрикивает Джейкоб.

– Прости, приятель.

«Серия 74, – читаю я про себя. – „Молчаливый свидетель“, 12.04.08».

Двое подростков отправляются на прогулку и натыкаются на глухого человека, который оказывается мертвым».

Далее следует список улик. «Дело раскрыто, – написано в блокноте, – 0:36».

Эмма наклонилась к Джейкобу и что-то тихо говорит ему, но слов мне не разобрать. Повернувшись к ним спиной, я листаю страницы. Где-то изложены повторяющиеся сюжеты серий; кажется, Джейкоб записывал их при каждом показе, даже если уже видел все это раньше. Где-то опровержения того, что Джейкоб не смог разгадать преступление раньше теледетективов.

Там есть сюжеты о похищениях. Нападениях с холодным оружием. Ритуальных убийствах. Один эпизод привлекает мое внимание: Джеффри надевает ботинки своего парня и оставляет следы в грязи позади дома, чтобы запутать следователей.

Между страниц засунута розовая картотечная карточка; просматривая ее, я понимаю, что это записка, которую Джейкоб написал самому себе.

Я несчастен. Не могу больше это выносить.

Людям, которым вроде не все равно, на самом деле плевать.

Только начнешь надеяться, как тебя опускают. Я наконец понял, что со мной не так: все вы. Все вы, думающие, что я бедный мальчик-аутист, так какое вам дело? Ну, я ненавижу вас. Всех вас ненавижу. Ненавижу, как я плачу по ночам из-за вас. Но вы всего лишь люди. ПРОСТО ЛЮДИ.

Так почему я из-за вас чувствую себя таким ничтожным?

Написал он это неделю назад? Месяц? Год? Был ли это ответ на нанесенную в школе обиду? На замечание учителя? На что-то сказанное Джесс Огилви?

Эта записка могла бы подсказать мотив. Я быстро закрываю блокнот и кладу его в коробку. Карточки больше не видно, но я знаю, что она там, и в ней столько личного, столько боли, что это не просто улика. Вдруг меня целиком захватывает образ: Джейкоб Хант сжался в углу в этой комнате после целого дня безуспешных попыток войти в контакт с сотнями детей в школе. Кто из нас не чувствовал себя в какой-то момент выброшенным на обочину жизни? Кто не ощущал себя чужим в этом мире?

Кто не пытался… и не терпел поражения?

В детстве я был толстым, застревал в воротах во время игры в футбол на физкультуре, и, когда нужен был исполнитель роли горы в школьном спектакле, выбор первым делом падал на меня. Моими прозвищами были Тесто, Сало и Землетряс, сами понимаете. В восьмом классе после вручения аттестатов ко мне подошел один мальчик и сказал: «Я и не знал, что тебя зовут Рич».

Когда моего отца уволили с работы, нам пришлось переехать в Вермонт, где он получил новое место. Я провел лето, создавая себя заново. Бегал – в первый день полмили, потом целую, дальше – больше. Ел только зеленое. Каждое утро до чистки зубов делал по пятьсот приседаний. Когда настала пора идти в новую школу, я был совершенно другим человеком и никогда не оглядывался на прошлое.