Всякий раз во время осмотра Бергнер будто бы пытался заговорить со мной о чем-то, что интересовало его, но затем сам же сворачивал разговор за любезной улыбкой, сославшись на другие дела. Мне же он тоже стал интересен — в конце концов, впервые за долгое время я увидел не то чтобы соотечественника, но хотя бы человека, чья фамилия звучит на одном языке с моей.

Я выздоравливал медленно и тяжело. Палата не сильно отличалась от колымского барака, а присутствие смерти здесь ощущалось намного сильнее. В воздухе постоянно висел нестерпимый запах крови, пота и грязного тряпья. На соседней койке за первую неделю сменили трех больных. За две недели обновилась вся палата, кроме меня. Я же упрямо хотел жить назло всему.

Когда Бергнер заходил в палату, своей улыбкой и сияющими очками на добром лице он больше напоминал не доктора, а священника. Голос его был всегда тихим и ровным, даже когда он ругался на работников больницы, не сменивших вовремя грязную посуду и не убравших окровавленное белье. Мне он казался добрым ангелом смерти. Каждый раз, когда люди умирали прямо на его (и моих) глазах, он нервно подергивал правым уголком рта и протирал краем халата очки. Он делал так всегда — наверное, это было нечто вроде рефлекса. Что он чувствовал? Я не знаю.

На исходе второй недели рядом со мной положили очень разговорчивого больного. Выглядел он намного хуже меня, но говорил много и охотно, несмотря на то что почти каждая его фраза обрывалась кашлем.

Разговор он начал на позитивной ноте.

— Помирать, так с музыкой, да? — сказал он, покосившись на меня.

— Я бы еще немного пожил, — ответил я.

— Ты-то, может, и поживешь, а я такого повидал, что и жить неохота уже. Пускай чахотка забирает нахрен. Ты же не воевал, да?

— Нет.

— А я на Финской отвоевал. Потом в Ленинграде дел натворил и тут оказался. Пуля не убила, приговор не убил, так теперь зараза эта убьет. Ты извини, если что, не хочешь говорить — скажи. Я всегда много говорил.

Мне хотелось говорить. В конце концов, люди здесь разговаривали мало. Они даже не всегда могли говорить.

— А каких дел ты натворил? — поинтересовался я.

— После войны совсем головой тронулся, баба не дождалась, стал чудить… Ну, как чудить. Булочную ограбил. Ты никогда не грабил магазины?

— Нет, — признался я.

— Попробуй, это весело!

— Вряд ли у меня в ближайшее время получится.

Он снова зашелся глухим кашлем.

— Пробираешься с ребятами в ночи со двора, вырубаешь сторожа рукояткой нагана, ломаешь замок, потрошишь кассу. Благодать. А я ничем таким никогда не занимался, даже в детстве в деревне у соседей не воровал никогда. Ребята подговорили. Ну да, а я согласился. Дурак, да? Кто ж знал, что сторож коней двинет, а рядом как раз патрульные. На войне, знаешь, как-то оно все попроще было, — он опять закашлялся. — Ты убиваешь, а тебе за это ничего. Ты когда-нибудь убивал?

— Я здесь за убийство.

Мой новый сосед, кажется, не очень обращал внимание на мои реплики — видимо, ему просто очень хотелось говорить.

— На войне стреляешь и убиваешь, стреляешь и убиваешь, делаешь свою мужскую работу. Если бы не чахотка эта поганая, сейчас бы меня отсюда да на фронт, немцев крошить…

Один из соседей по палате, который лежал здесь уже четыре дня, вдруг подал слабый голос из угла:

— А он сам немец, иди покроши его.

Мой собеседник замолчал и впервые за все это время повернул лицо в мою сторону.

— Немец?

— Да, — ответил я. — Родился в Оренбурге, жил здесь. Убил, оказался тут.

— Вот же ж.

Он замолчал и больше не разговаривал со мной.

Вечером он умер.

Я снова увидел, как Бергнер нервно улыбается правым уголком рта и протирает очки.

★ ★ ★

Время и место неизвестны

— Не надо смотреть.

Гельмут отодвинул Захара в сторону и закрыл его глаза рукой.

Они стояли перед разрушенным домом: крыша его завалилась, над рухнувшими обломками стен еще висело облако пыли, деревья во дворе были посечены осколками. Возле крыльца лежало то, на что Захару не надо было смотреть.

— Оба? — прошептал Захар, пытаясь не заплакать.

— Оба, — ответил Гельмут.

— А кот?

— Кота не видно.

— Может, он еще бегает где-то.

— Может быть. Пойдем отсюда.

Деревню разрушили целиком. Соседние дома точно так же лежали в клубах пыли, из обломков торчали почерневшие печи. Людей не было видно. В воздухе пахло горелым.

— Почему они разбомбили нашу деревню? — тихо спросил Захар, пытаясь не смотреть во двор своего дома.

— Наверное, они думали, что здесь склад боеприпасов или еще что-то подобное. Пойдем, пойдем.

— Куда?

Гельмут не знал, куда.

— Куда-нибудь, где безопасно, — сказал он после нескольких секунд молчания. — Скоро сюда могут прийти немцы.

— А где наши? Где наши самолеты? Почему они не спасают нас?

— Я не знаю.

Захар вдруг резко изменился в лице, глаза его налились злобой. Он сжал зубы и вдруг закричал, со всей силы лупя кулаками по груди Гельмута:

— Ты обещал, что войны не будет! Обещал!

Гельмут не знал, что ответить.

Запах гари становился нестерпимым. Гельмут отвел Захара в сторону, пытаясь не обращать внимания на его удары.

— Все будет хорошо, — выдавил он из себя.

— Обещал! Обещал!

— Все, все.

— Обещал!

— Никто не знал, что придут немцы.

Захар вдруг замолчал, посмотрел на Гельмута заплаканными глазами и вдруг в ужасе открыл рот, отшатнулся, снова закричал:

— Ты сам немец!

У Гельмута что-то дрогнуло в груди.

— С чего ты взял?

— Точно немец. Похож. И из вагона этого вышел. Не просто так.

— Я не немец.

— Немец, точно немец! Ты их сюда привел!

— Я не приводил их сюда.

У Гельмута вдруг подкосились ноги, он почувствовал слабость во всем теле, пальцы его задрожали.

— Привел! Это из-за тебя они прилетели сюда!

— Ты все неправильно понимаешь. Да, я немец, но я родился и вырос в России…

— Не хочу тебя слушать! — Захар кричал сквозь слезы, пятясь назад и сжимая кулаки. — Уходи отсюда! Уходи к чертям собачьим, я не могу тебя видеть, урод!

Гельмут стоял на месте, ноги его по-прежнему дрожали.