В основу своего правления Николай положил три основные сущности: династию Романовых, православную церковь и великую Россию. Для него они, впрочем, были практически взаимозаменяемы, так как, с его точки зрения, Россия была доверена его семье самим Богом. Во время драматических событий 1905 г. император сказал одному из своих сановников: «Если я так мало тревожусь, то это лишь потому, что я твердо и абсолютно верю в одно – судьба России, моя собственная судьба и судьба моей семьи находятся в руках всемогущего Господа, который и поставил меня государем. Что бы ни случилось, я преклонюсь перед его волей, уверенный, что все мои мысли всегда были лишь о том, как послужить стране, которую он мне доверил»[464]. Почтительное отношение к отцу и стремление сохранить самодержавие в том виде, в каком он получил его от предков, сделали из Николая явного фаталиста и глубокого консерватора. В первый же год своего правления он отклонил очень скромный запрос представителей земств (так назывались органы нарождавшегося местного самоуправления), добивавшихся расширения своих полномочий: «Да будет всем известно, что я, направив все силы ко благу моих подданных, буду охранять принципы самодержавия так же твердо и неукоснительно, как делал это мой незабвенный отец»[465]. Для Николая II, как и для его отца, самодержавие было формой правления, наилучшим образом подходившей русскому народу во всем его многообразии. В октябре 1905 г. царь объяснял министру внутренних дел, почему он так не хотел соглашаться на созыв Думы и расширение прав подданных: «Знаете, я защищаю самодержавие не для собственного удовольствия. Я действую в таком смысле лишь потому, что убежден в его необходимости для страны. Если бы это касалось только меня, то я бы с удовольствием избавился от всего этого»[466].

Проблема заключалась в том, что Николай хотел сохранить завещанную ему власть, но имел крайне туманное представление о том, как этой властью распорядиться. Вместе с тем он не умел ни подбирать себе хороших советников, ни прислушиваться к тем, что у него были. Он предпочитал полагаться на мнение своего непосредственного окружения – своей матери и прочих родственников, которые, за немногими исключениями, были бездельниками или коррупционерами. При нем также встречались «духовные советники», если не сказать – шарлатаны. Один из них, француз М. Филипп, был некогда мясником в Лионе, но самым одиозным был «святой человек» Распутин, религиозное рвение которого отнюдь не компенсировало его многочисленные пороки. Будучи и без того глубоко религиозным человеком, Николай окунулся еще и в спиритизм, который был в то время так популярен в Европе. В 1906 г. британский посол сказал, что царь «не добьется особенно полезных советов или помощи, прибегая к планшетке или уговаривая духов постучать по столу»[467].

Государственные служащие беспокоились из-за того, какое влияние на царя имеет его двор, но мало что могли с этим поделать. Даже когда в 1905 г. обстоятельства вынудили царя воссоздать Совет министров, он все равно старался игнорировать его. Он встречался с министрами лишь тогда, когда сам этого желал, и обычно вызывал их к себе по одному. Большинство справедливо полагало, что он им не особенно доверял. Еще в начале правления Николая II один из министров сказал другому: «Сохрани вас бог от того, чтобы полагаться на императора в каком-либо деле хотя бы на секунду; он не способен никого и ни в чем поддержать»[468]. Сановники и министры замечали, что он вежливо, но твердо отказывался обращать внимание на неприятные для него вопросы, если таковые вдруг всплывали в разговоре. По мере того как с годами его уверенность в себе росла, он все менее был склонен слушать непрошеные советы.

Русско-японская война как таковая началась во многом именно потому, что Николая раздражал контроль Витте над политикой страны на Дальнем Востоке. Он стал прислушиваться к группе амбициозных реакционеров, желавших наложить руку на ресурсы этого региона. Они призывали распространить влияние России на северную часть Кореи и упрочить контроль над Маньчжурией – даже ценой возможной конфронтации с Японией. Они одновременно играли и на недоверии Николая к своему правительству, и на его презрительном отношении к японцам. Николая убеждали в том, что с такой «варварской страной» лучше всего проявлять твердость[469]. При их энергичной поддержке Николай в 1903 г. отправил в отставку Витте и назначил на Дальний Восток особого наместника, который сразу же еще больше усложнил отношения с Японией. Министерство иностранных дел, которое отодвинули от решения вопросов по региону, безуспешно пыталось успокоить международную общественность, озабоченную непоследовательностью российской политики и опасностью возможной войны. Даже Николай тогда выразил некоторую тревогу. «Я не желаю войны между Россией и Японией и не допущу ее. Примите все меры к тому, чтобы она не началась»[470], – распорядился он. Но к этому моменту ситуация уже вышла из-под контроля: японцы, предложения которых урегулировать трения в Корее и Маньчжурии систематически отклонялись, твердо решили воевать. Как резюмировал в 1904 г. министр иностранных дел граф Владимир Ламздорф: «К катастрофе нас привели полная дезорганизация политической активности на Дальнем Востоке и тайное вмешательство безответственных авантюристов и интриганов»[471].

В течение правления Николая II его министры пребывали в крайне затруднительном положении, вынужденные одновременно служить и России, и ее царю. Даже если они бывали убеждены в том, что тот или иной образ действий будет благотворен, они не могли заставить себя возражать государю. Владимир Ленин, бывший тогда мало кому известным революционером, прозорливо назвал такое положение «кризисом в верхах»[472]. При этом когда дела шли плохо – как это случилось в Русско-японскую войну, а потом и в мировую, – то высокая степень персональной ответственности царя за все решения делала его виновным в глазах крепнущего в России общественного мнения.

Брак Николая еще ухудшил его положение и дополнительно изолировал его. Его семейную жизнь нельзя было назвать несчастливой, напротив, но она создала вокруг него уютный кокон, служивший все более прочным барьером, ограждавшим его от реального мира. Николай и Александра любили друг друга с подросткового возраста. Она была немкой, уроженкой небольшого герцогства Гессен-Дармштадт, но, будучи внучкой королевы Виктории, предпочитала называться англичанкой. Самой Виктории, которая в целом была настроена на антироссийский лад, Николай, к счастью, понравился, и она дала свое одобрение на брак. Главным препятствием были колебания самой Александры, которая поначалу не хотела отказываться от лютеранской веры и переходить в православие. После колоссальной внутренней борьбы и под большим давлением со стороны родни, желавшей столь важного брачного союза, она сдалась и с рыданиями приняла предложение Николая. Недоброжелатели также предполагали, что она могла пойти на это еще и для того, чтобы уехать подальше от новой жены своего старшего брата[473]. Как это часто бывает с новообращенными, она со временем стала более православной и более русской, чем сами русские. Одновременно она душой и сердцем посвятила себя Николаю и защите его интересов, как она их понимала.