Когда мы вошли, у Сократа была его жена Ксантиппа, с ребенком на руках. Она сидела рядом с ним на его кровати.

Как только Ксантиппа увидала нас, она стала плакать и приговаривать жалостные речи, которые обыкновенно говорят женщины в таких случаях: “Вот друзья твои последний раз будут говорить с тобой и ты с ними” и т.п.

Сократ старался успокоить ее и просил на время оставить нас одних с ним. Когда Ксантиппа ушла, крича и колотя себя в грудь, Сократ, согнув ногу, стал потирать ее рукой, и, обращаясь к нам, сказал: “Вот, друзья мои, удивительная вещь, как удовольствие связано с страданием! Мне было больно от оков, а теперь, когда их сняли, я испытываю особенное удовольствие. Вероятно, боги, желая примирить две противоположности – страдание и удовольствие, связали их цепью, так что нельзя испытать одно без другого”. Сократ хотел еще сказать что-то, но, заметив, что Критон тихо разговаривает с кем-то за дверью, спросил, о чем он говорит.

– А вот тот, который должен дать тебе яд, – сказал Критон, – говорит, что тебе надо говорить как можно меньше. Он говорит, что те, которые разговаривают перед принятием яда, разгорячаются, а тогда яд слабо действует, и приходится пить вдвое и втрое больше.

– Ну что ж! – сказал Сократ. – Выпьем и вдвое, и втрое, если понадобится, а я думаю, что мне не надо упускать случая поговорить с вами именно теперь и показать, что человек, в продолжение своей жизни стремившийся к мудрости, не только не огорчается, но радуется приближению смерти.

– Однако, друзья мои, мне кажется, уже пора заняться омовением, потому что лучше выпить яд обмытому, чтобы не доставлять женщинам труд обмывать мертвое тело.

Когда он сказал это, Критон спросил его, что он поручает им исполнить относительно его детей.

– То, что я всегда говорил, Критон, – сказал он, – ничего нового. Заботясь о самих себе, о своей душе, вы сделаете самое лучшее и для меня, и для моих сыновей, и для вас самих, хотя бы и не обещались мне этого.

– Мы постараемся поступать так, – ответил Критон. – Но как похоронить тебя?

– Как хотите, если только вы овладеете мной и я не ускользну от вас, – ответил он и, тихо улыбнувшись, прибавил: – Я все-таки, друзья мои, не могу убедить Критона в том, что Сократ – это только тот я, который сейчас беседует с вами, а не тот, кого он через несколько времени увидит неподвижным и холодным.

Сказавши это, он встал и пошел в комнату, чтобы омыться. Критон пошел за ним. Нам же он приказал ожидать. Итак, мы ожидали, разговаривая между собой о том, что было говорено, и о том несчастий, которое постигало нас, лишая нас друга, учителя и руководителя.

Когда Сократ окончил омовение и к нему были приведены его дети – у него было два маленьких сына и один взрослый – и когда вошли его домашние женщины, он, поговоривши с ними, выслал женщин и детей и опять вышел к нам. Уже было близко к солнечному закату, когда Сократ вышел к нам. Скоро после него вошел служитель и, подошедши к Сократу, сказал:

– Сократ, ты, конечно, не будешь обвинять меня, раздражаться и бранить, как раздражаются и бранят все приговоренные, когда я требую, чтобы они выпили яд. Я узнал тебя за это время и считаю тебя человеком самым благородным, кротким и лучшим из всех, какие входили сюда, а потому надеюсь, что и теперь ты негодуешь не против меня, потому что ты знаешь виновников дела, а против них. Я пришел объявить тебе, что время пить яд, – прощай и старайся перенести, как можно легче то, что неизбежно.

Сказав это, служитель заплакал, отвернулся в сторону и вышел.

– И ты прощай, – сказал Сократ, – Мы же сделаем свое дело. – А затем, обратившись к нам, прибавил: – Какой хороший человек! За это время он навещал меня, беседовал со мною, и я узнал в нем очень хорошего человека. И теперь как трогательно он жалеет меня! Ну, Критон, исполним же его требование; пусть принесут яд, если он готов.

– Я думаю, Сократ, – возразил Критон, – что солнце еще высоко, да, кроме того, многие принимают яд только очень поздно, а весь вечер пиршествуют.

– Те, о которых ты говоришь, любезный Критон, – сказал Сократ, – имели основание поступать так, как поступали, думая, вероятно, что это хорошо для них, я же думаю иначе. Я думаю, что, выпивши яд немного позже, я не выигрываю ничего, кроме того, что сделаюсь смешным в собственных глазах. Поди и вели принести яд.

Критон, выслушав это, сделал знак стоявшему за дверью слуге. Слуга вышел и скоро возвратился, ведя с собой человека, который должен был дать Сократу яд.

Смерть Сократа. Скульптор М.М. Антокольский. 1875 г.

Тот подал Сократу чашу. Сократ взял ее и с веселым видом, без малейшего страха, нисколько не изменившись ни в лице, ни во взоре, но взглянув, по своему обычаю, пристально на тюремщика, спросил:

– Что ты думаешь относительно возлияния из этого питья в честь какого-нибудь божества: можно или нет?

– Мы приготовили, Сократ, столько, – ответил тот, – сколько считали необходимым.

– Хорошо, – сказал Сократ. – Но все-таки должно помолиться богам о том, чтобы переселение мое отсюда туда совершилось благополучно: об этом я и молюсь теперь.

Сказавши это, он поднес чашу ко рту и, не отрываясь, без страха и колебания, выпил все, что в ней было. До этой минуты присутствующие удерживались и не плакали, но когда увидели, что он пьет и уже выпил, то не могли долее удерживаться: у Федона против воли полились слезы; закутав голову в плащ, он плакал о себе самом: не его, а свое собственное несчастие оплакивал он, теряя в нем такого друга. Критон, который еще раньше не мог удержать своих слез, вышел. Аполлодор и прежде не переставал плакать, теперь же разразился рыданиями.

– Что вы делаете, удивительные вы люди? – сказал Сократ. – Я выслал женщин, чтобы они не сделали чего-нибудь подобного. Умирать должно в благоговейном молчании. Успокойтесь и будьте мужественны.

Сделав над собой усилие, ученики перестали плакать. А он походил молча несколько времени, подошел к кровати и, сказав, что у него тяжелеют ноги, лег на спину…

Он лежал неподвижно; служитель же время от времени трогал его ноги и голени. Сжав ему одну ногу, служитель спросил, чувствует ли он. Сократ отвечал: «Нет». Потом он снова, нажимая руки на голени и ляжки, показывал нам, что Сократ холодеет и коченеет.