«Закрой дверь перед ним, — умоляет он. — Будь твердой… Пусть поразит его Бог… Не пускай этого подлеца к себе домой… О Боже, о Боже, не дай мне сойти с ума… Не дай выпрыгнуть сердцу из груди… Пошли покой… Эмма верна мне, но никто, даже Эмма, не устоит перед льстивым языком Змия… Все будут думать и говорить, будто Эмма такая же, как другие, а ведь когда-то я бы любого убил за такие слова! И что же теперь — вынужден, повесив голову, признать их суждения справедливыми… Но прости, прости меня, я знаю свою Эмму! Не забывай, что когда-то у тебя был друг Нельсон, любящий друг, но — увы! — у него случилось несчастье. Он потерял своего единственного друга, свою единственную ЛЮБОВЬ! Не забывай этого беднягу, он честный человек… Не брани меня, право, я этого не заслуживаю… Я хотел бы громом прогреметь и убить молнией… Я, весь в слезах, не в силах терпеть более».

Нельсон мечтал увезти ее куда-нибудь. «До чего меня доводит одна только мысль о возможности спать с тобой, — говорит он в письме, доверяя его Фрэнсису Оливеру и, таким образом, уберегая от посторонних глаз. — Одна только мысль, не говоря уж о действительности. Я весь, вся моя любовь, все желания принадлежат тебе, и если ко мне приблизится женщина, даже когда я о тебе не думаю, скорее небо на землю упадет, чем я хотя бы прикоснусь к ней. Нет, сердце мое, ум, тело составляют нерушимый союз любви к тебе, моя дорогая, моя любимая Эмма… Моя единственная возлюбленная жена, ибо перед небесами и Богом ты и есть моя жена… Хорошо бы уехать в Бронте, ибо, поверь мне, Англия — ужасное место. Даже зная, что тебя в любой момент может подстрелить какой-нибудь бандит, лучше прогуливаться под каштанами, чем оставаться в стране, где топчут твое имя».

А имя топтали, злословия хватало. В ноябре минувшего года на окнах магазина гравюр и эстампов появилась одна из первых карикатур, относящихся к Нельсону и леди Гамильтон. Автор, Айзек Крукшонк, отец известного художника Джорджа Крукшонка, изобразил Нельсона с кальяном в руке, страстно взирающим на леди Гамильтон. Надпись гласила: «Смотри-ка, у стариков трубка всегда тлеет, а у тебя горит вовсю». Другие карикатуристы высмеивали ее «Позиции». Роулансон, например, изобразил в своем знаменитом шарже престарелого мужа Эммы, демонстрирующего юному джентльмену с художественными наклонностями ее обнаженную красоту. На одном из шаржей Джеймса Гилроя она предстает Клеопатрой, а Нельсон — Марком Антонием на фоне действующего вулкана. На другом — чудовищно распухшей Дидоной, встающей с кровати под балдахином, где крепко спит ее муж. Она в отчаянии смотрит через открытое окно на удаляющиеся в море корабли. Рядом с вытянутой ногой лежит пояс с надписью «Герой Нила», а по нижнему обрезу карикатуры бегут строчки:

Куда, куда же ты, о мой моряк-герой?

Король послал тебя на Францию войной

И глаз второй отдать, и руку тоже.

И плохо мне, одна на брачном ложе.

Подобно карикатуристам, виршеплеты тоже находили источник вдохновения в сильно раздавшейся фигуре Эммы Гамильтон. Вот, например, какую песенку распевали на мотив национального гимна:

Эмме Большой мы песню

Грянем со всеми вместе.

Гоп-ля и тру-ля-ля!

Песня звенит и несется,

А зад ее толстый трясется.

Боже, спаси короля!

Нельсон, флаг твой в пыли.

Тонут твои корабли.

Как стал у вас общий дом,

Славу мы ей поем.

Опасаясь, как бы его письма к леди Гамильтон не вскрыли и не сделали достоянием публики, Нельсон придумал нехитрый ход: он будет писать от имени рядового матроса по имени Томпсон, волнующегося за свою любимую, одну из служанок леди Гамильтон, готовую вот-вот стать матерью. «Томпсон» готов жениться и женился бы, если не противодействие дяди. «Томпсон», иногда «Томсон», писал леди Гамильтон регулярно. Порой письма получались веселыми, чаще печальными и даже безумными. Случалось, Нельсон забывал о маске матроса и изъяснялся, как охваченный любовью адмирал: «Он молится о наступлении мира, он говорит, что если бы вдруг дяди (сэра Уильяма) не стало, он немедленно женился бы на тебе… Я и не сомневался, что ты не пойдешь к миссис Уолпол, у нее же настоящий вертеп… Знаешь, мне иногда становится страшно при мысли о твоей неверности, но нет, не могу, не хочу верить в измену. Нет, я сужу о тебе по себе! Лучше умереть, чем дожить до такого! Но нет, не может быть…»

Нельсону все никак не давал покоя принц Уэльский, а при мысли об ужине, устраиваемом Гамильтонами в его честь, он вообще впадал в бешенство.

«Не надо принимать его по-семейному… Не засиживайтесь за столом… Его нога будет касаться твоей… Он станет нашептывать. В таком случае вышвырни его из дома… Не позволяй прикасаться к себе… Да ослепит его Бог, если он только взглянет на тебя — такие речи сочтут изменческими, и меня могут повесить, если о них станет известно… В этот день я никого не приглашу к себе на ужин, буду поститься… О

Боже, лучше смерть… Я места себе найти не могу, я с ума схожу… Знаю, он хочет сделать тебя своей любовницей. Мысль об этом доводит меня до исступления, перо валится из рук. Вчера вечером я написал было несколько строк — и разрыдался… Невыносимо!»

«Я вполне понимаю, — пытался успокоить Нельсона сэр Уильям, — слишком частые визиты принца в наш дом чреваты угрозой, хотя у меня и мысли не возникает, будто Экма может повести себя неподобающим образом… Ужин должен состояться, иначе принц сочтет себя оскорбленным… Говорю с полной откровенностью, ибо слишком хорошо знаю Вашу светлость».

В конце концов ужин не состоялся из-за «желудочного расстройства» (как выразился сэр Уильям) у Эммы. Мучили ее и повторяющиеся головные боли, особенно после того, как 29 января 1801 года родился ребенок, девочка.

Вскоре после родов — сэр Уильям с обычным для него тактом принял вид ни о чем не подозревающего мужа — мать младенца, тщательно закутав его, отнесла кормилице, некоей миссис Гибсон, проживавшей на Литтл-Тичфилд-стрит, 9. Быстро уладили финансовую сторону дела: за «хорошее вознаграждение» миссис Гибсон берется растить девочку вместе с собственным ребенком, тоже девочкой, хромоножкой Мэри. В поджидавшем ее наемном экипаже леди Гамильтон вернулась на Пиккадилли. Возможно, Эмма родила двойню, и второго ребенка доставили в приют для подкидышей, а Нельсону сообщили о смерти младенца при рождении. Если так, то даже печальная весть не смогла затмить радость человека, впервые ставшего отцом. Едва узнав о счастливом для него событии, Нельсон, пребывая в совершенной эйфории, принялся переписывать завещание и строить планы крещения. Едва справляясь с собой, «с ума сходя от радости», он предлагает в письме, адресованном «миссис Томпсон», окрестить ребенка в церкви Святого Георгия, на Ганновер-сквер, где в свое время венчалась леди Гамильтон. А крестными будут они сами — леди Гамильтон и Нельсон. «Назовем ее Горацией, дочерью Йохема и Мораты Етнорб. Если прочитать фамилию наоборот, справа налево, и убрать некоторые буквы, получится анаграмма имен твоих истинных и любящих друзей, леди Гамильтон и меня». Поначалу Нельсон хотел назвать девочку Эммой, не подозревая, что у леди Гамильтон уже есть дочь с таким именем, — Эмма Кэрыо, девушка двадцати одного года, коротконогая, вполне заурядной внешности и говорящая с совершенно неудобоваримым, на вкус ее отца Чарлза Гревилла, акцентом. Гревилл счел бы удачей, если бы «за небольшую сумму какой-нибудь священник мог бы ее обвенчать», но если «ей не удастся понравиться приличному мужчине», он ничем не может помочь. Существование Эммы-младшей держалось втайне и от сэра Уильяма до самой его женитьбы на ее матери, когда, в порыве раздражения, Гревилл выслал чете Гамильтонов счета за содержание дочери.