— Ей было больно знать это!

— Тогда это слабость!

— А Катя — не человек? Она не имеет права на слабости? Она осталась сиротой в тринадцать лет!

— Я не могла их простить, — ровно сказала Дображанская.

Она успела взять себя в руки.

Она смотрела на Машу — как только Катя давала слабину, Маша, так часто податливо-слабая, отчаянно бросалась ее защищать.

Со времени смерти Михаила и Ольги Дображанских Катю не защищал никто — она сама отражала удары и выла от бессилья, не сумев их отразить.

Потому Катя не любила людей. Не верила в людей.

Но Маше удалось породить эту веру. Слабую, точечную, ограниченную одной-единственной Машей.

И все же ее хватило, чтобы сказать то, что Катя не говорила. Никому.

Да и некому было ей говорить:

— Они поехали кататься на лодке. Они не думали обо мне. Не думали, как я буду без них. А ребенок — это ответственность. Не хочешь ответственности — не рожай! Родил — думай, прежде чем сеть в лодку! Подумай, а вдруг она перевернется, а ты не умеешь плавать. А они… А тетя Чарна сделала из меня какую-то Золушку. Так я думала. Вот.

— Но теперь ты так не думаешь, правда? — сердобольно засуетилась Маша над красивой брюнеткой. — Теперь ты знаешь, они не виноваты в том, что погибли. Они погибли бы так или иначе… Это ж сказано в заговоре черным по белому! Теперь ты видишь? — спросила она, указывая на монумент и чувствуя вновь, как сила Великого Знания заполняет ее, точно пустой сосуд. — Мы обязаны отменить Октябрьскую!

— Да? — Катя обескураженно посмотрела на памятник. Затем снова на Машу.

Такой надписи на памятнике прапрабабки Катя не видела.

— Хочешь сказать, — праправнучка расстегнула сумку, достала бумагу, — слова про Отечество-Русь — про революцию?

Маша вынула лист из Катиных рук.

…Змея-Катерина и две сестры ее, соберите всех своих змеев и змей. Их тринадцать сестер, их тринадцать братей: золенные, подпечные, щелевые, дворовые, подгорожные, подорожные, лессовые, садовые, которую я не напомню, напомните себе сами, самая злая — игольница переярая. Соберите их и спросите, которая из них подшутила, свой яд упустила крещеному телу Отечества-Руси.

Я вас прошу, змея-Катерина и две сестры ее, выньте свой яд из крещеного тела Руси! Если же вы не поможете, свой яд не вынете, буду жаловаться ангелу-архангелу небесному, грозному, с точеным копьем, с каленым мечом. Он вас побьет, он вас пожжет, пепел ваш в океан-море снесет, повыведет все племя и род.

Вот вам один отговор. Сто их тринадцать отговоров вам.

— По-моему, — сказала Маша, — это однозначно! А дальше про ее Отмену: «змея-Катерина и две сестры ее, выньте свой яд из крещеного тела…» Я все поняла! Все! — Маша словно опрокинула стакан коньяка. — Когда Аннушка нашла Лиру в Царском саду, революция стала неотвратимой. И не знаю как, но твоя прапрабабушка знала об этом! И совершила обратный обряд. Уравновешивающий два события, как две чаши весов. Анти-обряд! Ее тоже звали Анна. И она принесла в жертву ваш род. Лира гарантировала революцию. Но анти-обряд гарантировал: сто лет спустя ты обернешь все вспять. Ты отменишь ее! Она закляла тебя, чтобы ты сделала это! Вася верно сказала: камея с твоим профилем — часть ритуала…

— Заговор лежал в кармане прапрабабушки. Она бросилась под трамвай. С нее началось наше проклятие, — перечислила событийный ряд Катерина. — Ее дочь погибла в первую мировую войну. Внучка погибла во вторую. Мои мама и папа… — Она не договорила, пытаясь утрамбовать в голове Машино резюме.

— А «ангел-архангел», который повывел ваше «племя и род», — архангел Михаил, покровитель Киева! — разгадала студентка. — Во время революции Киев пострадал больше всех других городов! Здесь четырнадцать раз менялась власть. Город горел десять дней…

— Ясно, — холодным кивком Екатерина Михайловна затушила пылающий в Маше пожар. — Мое племя и род, мои мама и папа погибли потому, что я должна отменить революцию.

Слова прозвучали дико и глупо.

Нереально.

Особенно здесь, на Байковом кладбище, где послушное предсказанию Даши Чуб солнце уже катилось за гору и Машу второй раз за день настигло предвечерье.

— Но девочка, с которой прапрабабушка переходила дорогу, — не моя прабабушка, — неуверенно показала Катя на памятник предков. — Прабабушка родилась в 1893. Ей был всего год.

Однако Машу уже понесло:

— Все равно! Мы должны ее отменить! У Кылыны ж все рассчитано. Все! Не знаю, откуда она знала про анти-обряд твоей бабки. «К+2 верт AAA не прольет». Нам нужно только, чтобы Анна не сказала ту глупую фразу… И все изменится. Весь мир! Одна фраза — это же мелочь. Ее легко предотвратить!

— Немного напрячься, — поощрительно кивнула Чуб. — А почему, собственно, нет? Давайте отменим революцию! Кому она нужна? Столько жертв. Пятьдесят миллионов! Это ж типа не город, это все равно что мир спасти. И спасем его мы! Три Киевицы! Разве не круто?

— В тетради Кылыны, — порадовалась поддержке историчка, — написано: если ни революции, ни двух мировых войн не будет, по экономическому развитию Россия будет втрое круче Америки!

— А Украина? — занялась восторгом Землепотрясная Даша, глядя Маше в рот.

Рот Ковалевой захлопнулся и несчастно поджал губы.

— Что с Украиной? — забеспокоилась Чуб.

— Дело в том… в общем, — отрывисто сказала анти-революционерка, очередной раз показав себя чересчур чувствительным дипломатом. — Если ни революции, ни советского союза, ничего такого не будет, мы так и не отсоединимся от России. У нас как бы не будет повода. Понимаешь?

— Здрасьте, приехали! — наотрез отказалась понимать ее Чуб. — И че ты нам предлагаешь? В рабстве сидеть? Третьей клубничкой в пятом ряду? Ты нормальная во-още? У нас независимое государство! Мы развиваемся! Мы так изменились. Мы с каждым днем все лучше и лучше!

— Ты что, националистка? — слегка удивилась Катя.

— Я — патриотка! — взорвалась Даша Чуб. — А вы!.. Что с тебя взять, полька несчастная! Но от тебя, Маша, я этого не ожидала. Хотя чего от тебя было ждать. Ты со своими русскими — Булгаковыми, Врубелями, князем Владимиром. Булгаков вообще не украинский писатель! Он русофил! Он говорил, что нашего гнусного языка не существует на свете. Скажешь, нет?

Студентка схватила ртом слишком большой кусок воздуха, подавилась и ничего не сказала.

Тут автор должен сказать за нее.

Нельзя сказать, что Маша не любила свою страну. Она любила… Просто то, что она любила в своей стране больше всего — Киев, Булгакова, Свято-Печерскую Лавру, Владимирский собор, расписанный Васнецовым и Врубелем, — было неотделимым от России, и потому, как бы ни обстояли политические дела, внутри Маши они были неотделимы. Вот в чем проблема. Ты понимаешь меня, читатель?