– Очень необычно выглядят эти постройки, так свободно рассыпанные по склону; ничего похожего мы на тропе еще не видели.

– Эти участки достались людям между войнами. Местный фермер сдавал их в аренду по номинальной цене, и многие просто приезжали, вырубали в скалах платформы и ставили палатки, строили хижины. Потом после Второй мировой пришли и другие – те, кто потерял дома во время бомбежки Плимута. Так сюда перебралась и моя семья, а потом осталась – а почему, собственно, им было не остаться? С годами эти участки передавались из поколения в поколение, расширялись, укреплялись. Теперь вся земля здесь принадлежит городу. Нас пытались вышвырнуть, но мы отвоевали свое право остаться. Правда, арендная плата сильно выросла. Почти все дома, разумеется, здесь летние, как и везде вокруг.

Тропа петляла в подлеске, пока мы не отыскали спуск на пляж и не скинули рюкзаки на камни. Позади высились скалы, на запад уходил бесконечный песчаный пляж, а голубое море с шумом обрушивалось на берег, поднимая белую пену и заглушая любые другие звуки. Есть красивая цитата, которую приписывают исландскому поэту Торбегуру Тордарсону: «Когда прибой был высоким, море издавало непрерывный рев, тяжелый, глубокий, темный, мрачный, на все лады, и в моменты особенной громкости можно было ощутить, что этот рев рождается в самой глубине земли, у нас под ногами». Это было сказано о Норвежском море, которое принадлежит к тому же бассейну, что охватывает северное полушарие беспрерывным оглушающим ревом, заставляя дрожать землю под ногами.

– Найдем местечко повыше, куда не достанет прилив. Вон в сторону запада берег выглядит многообещающе.

Пытаться перекричать шум моря было бесполезно, так что мы молча шли по песку, и я мысленно продолжала возвращаться к домикам на скалах, к семьям, которые приехали сюда в поисках своего угла, надломленные войной; как они брались за пилы и древесину, чтобы построить хоть какое-то укрытие и начать новую жизнь. Почему в мире так немного людей, которые понимают, как важно человеку иметь собственный угол? Неужели, только оказавшись в беде, мы начинаем сочувствовать страданиям бездомных? Обязательно ли людям нужно быть беженцами из военной зоны, чтобы претендовать на помощь? А мы как общество – должны ли мы реагировать на нужды людей лишь тогда, когда считаем, что они оправданы законом? Если бы бездомные люди нашей собственной страны собрались в одном лагере для беженцев или в отчаянии поплыли бы по морю в лодках-душегубках, может быть, тогда мы приняли бы их радушнее? Но нет, наши бездомные почему-то не заслуживают помощи; мы предпочитаем считать, что их мало и они сами навлекли на себя свои беды. Однако в Великобритании более 280 000 семей официально не имеют дома, и доля тех, кто оказался в этом положении из-за пристрастия к алкоголю или наркотикам, совсем невелика. Если бы они – мы – все встали плечом к плечу, мужчины, женщины, дети, мы оказались бы совсем не похожи на одинокого мужчину под мостом, зависимого от любого вещества, которое позволяет ему ненадолго забыть о своих несчастьях. Как бы тогда мы выглядели в глазах общества? Двести восемьдесят тысяч? Может быть, больше или меньше? Верные данные никому не известны. Беженцы из западной цивилизации, плывущие без руля и ветрил на лодке, которая редко доходит до гавани.

– Представляешь, вот бы городской совет Плимута выдал Колину участок на скалах?

– Или нам?

– А что, я бы построила сарайчик на склоне. Я бы охотно осталась тут навсегда.

Было трудно определить, докуда доходит прилив; море разложило пляжный мусор в несколько слоев, показывая, что обрушивается на этот берег безо всяких ограничений, останавливаясь только по собственной прихоти. Мы взобрались на маленький каменистый островок суши среди песка и нашли в кустах относительно плоский клочок земли. Поставив палатку лицом к Ла-Маншу, мы глубоко вздохнули.

Утром мы отправились на пляж и прошли его весь из конца в конец. Когда наступил полный отлив, мы собрали водоросли, чтобы добавить их в макароны – получилось зеленое, пенистое и склизкое блюдо. Соотношение слизистости и вкуса было не в его пользу, так что мы решили ограничиться ламинарией: ее мы варили вместе с банками тунца и морскими блюдечками, которых отковыривали от камней прямо в кастрюльку. Кулички собирались в стайки, чтобы бегать по плоскому песку, ритмично опуская и поднимая головки, как танцоры кордебалета в оранжевых сапожках. Мы плавали в пенящемся приливе, прыгая на мощных волнах соленой воды, которые, возможно, касались берегов Исландии, Испании или Америки. Мы лежали на горячем песке и поджаривались на солнце, покрытые соленой корочкой для лучшего хранения. Позже, в темноте зеленого купола, я почувствовала, как его рука коснулась моего бедра, и это прикосновение вызвало во мне тот же жгучий электрический пульс, что и всегда. Все смолкло и остановилось; я не двигалась, боясь дать волю желанию, которое останется без удовлетворения, или потерять надежду, которую берегла уже бесконечно долго. Он колебался несколько долгих секунд, его горячая рука на моей холодной коже – этот момент повис между нами как вопрос, оставшийся без ответа.

Шли дни. С юго-запада наплывали белые кучевые облака и исчезали над сушей. Дули разные ветры: влажный и легкий с запада; сухой и прохладный с востока; более холодный, намекающий на конец лета, с северо-запада; а потом ласковый, успокаивающий, что лето еще с нами, с юга. Жара отражалась от плоских камней, не таких щербатых, как те, что окружали бухту. Мы сушили на них одежду, ставили на них горелку, чтобы варить морские блюдечки, даже разбили на них яйцо в надежде, что оно зажарится. Когда из этого ничего не вышло, мы соскребли его в кастрюльку и дожарили там, выковыривая песок и грязь. Мы лежали на нагретых камнях, загорая до темно-коричневого цвета. Тела, которые четырнадцать месяцев назад были сгорбленными и усталыми, рыхлыми и бледными, стали подтянутыми и загорелыми, вновь обросли рельефными мышцами, как в молодости, – мы и не думали, что это возможно. Волосы у нас выгорели и выпадали, ногти все поломались, одежда износилась до дыр, но мы были живыми. Мы не просто бездумно дышали все тридцать тысяч или сколько там дней между рождением и смертью, а познавали каждую проходящую минуту, внимательно исследуя время.

Камень отдавал накопленное за день тепло, солнце описывало по небу дугу, чайки кричали на разные голоса, а море то поднималось, то опускалось; мои руки покрылись морщинами от старости, а бедра изменили форму за множество пройденных миль, но когда он притянул меня к себе и поцеловал с настойчивостью, которая не оставляла места сомнениям, время остановилось. Перенесясь на десять миллионов минут и девятнадцать лет назад, я снова стояла на автобусной остановке перед тем, как пойти к нему, зная, что его родителей нет дома; дети снова были маленькими, и я пряталась с ним в гардеробной, чтобы урвать несколько драгоценных минут наедине; мы были нами – каждой секундой своей жизни, этой как следует поварившейся похлебкой из всех возможных ингредиентов. Мы были точно такими, какими хотели стать, и такими, какими не хотели. И еще мы были свободными – ничто не мешало нам быть какими угодно и становиться только сильнее. Два изголодавшихся тела, прижавшихся друг к другу, – жизнь подождет, время подождет, смерть подождет. Эта секунда из миллионов всех секунд была единственной, в которой мы могли жить. Я наконец была дома, мне больше нечего было искать, он и был моим домом.