– Кэтрин?! – Он явно удивился. – Прости, я имел в виду – ваша милость.

– Том! – Она была шокирована не меньше. – В чем дело? – Говоря это, Екатерина уже знала ответ и готова была наподдать самой себе за бестактность.

Он покачал головой:

– Ты сама знаешь! Услышав, что ты станешь женой короля, я сильно опечалился и с тех пор не нахожу себе места. А когда окончательно уверился, что ты для меня потеряна, то готов был умереть. Я не мог есть и почти не спал. При этом вынужден был каждый день служить королю и слушать, как он поет тебе дифирамбы.

Екатерина подняла руку, чтобы остановить его:

– Том, мне искренне жаль тебя, я понимаю твои страдания, но мне не нужно это слушать. Прости меня. Я его жена, и этого ничто не изменит. А теперь прощай. Я должна идти.

Подняв с земли капор, она развернулась и пошла назад, ко дворцу, оставив его стоять на месте. Она чувствовала себя ужасно, но не могла поступить иначе: нельзя, чтобы ее застали за разговором с Томом наедине.

Руки Генриха так и тянулись к Екатерине. Всякий раз, как они сидели и разговаривали, гуляли в саду или оставались за столом после еды, он ласкал и целовал ее, говорил, как сильно любит свою ненаглядную и как ему приятно быть ей слугой. И это делал человек, который был не только королем, полновластным владыкой в своей земле, но и верховным главой Церкви, почитаемым едва ли не наравне с Господом. У Екатерины это вызывало благоговейный трепет.

Они постепенно сближались. Генриху нравилось вести беседы о религии; о теологии он знал гораздо больше, чем Екатерина. Она пыталась демонстрировать интерес, но ловила себя на том, что ей трудно сдержать зевоту.

Иногда, заводя разговор о себе и о том, что значит править королевством, Генрих производил впечатление почти что ханжеское. Для него не было середины, только моральные абсолюты.

– Когда я сравниваю свою честность, открытость, простоту и рыцарственность с вероломством и лживостью других людей, то просто изумляюсь, – сказал он однажды, когда они сидели в саду и пили охлажденный в ведре с водой эль. – Я готов быть милостивым ко всем, но не доверяю ни одному человеку. И советуюсь только с собой. Еще в молодости я уразумел, что страх порождает послушание, и правлю, исходя из этого постулата. – Вдруг он улыбнулся. – Но мне бы не хотелось вызывать страх в вас, Кэтрин. – Король погладил ее по щеке.

– О, Генрих, я не боюсь вас.

Во время долгих бесед Екатерина узнала многое об этом замечательном человеке, который стал ее мужем. Он был крайне самоуверен, что неудивительно, ведь много лет его мнение было единственно значимым. И не имел в мыслях, что хотя бы иногда может быть не прав. Она поняла, что за четыре месяца знакомства с ним ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь ему возражал.

Но при этом Генрих очень легко поддавался внушениям. Несмотря на все его уверения, что он не слушает придворные сплетни, было ясно: производимое ими впечатление никогда не изглаживалось в нем. Он с невероятной ревностью относился ко всем, и это предрасполагало его к тому, чтобы плохо думать о людях. Казнью Кромвеля, который много лет был его правой рукой, король продемонстрировал, что вознесшиеся высоко могут быть повергнуты одним ударом. Это внушало страх.

И тем не менее имелась в нем и почти детская простота. Он ревностно соблюдал религиозные обряды. Однажды, когда у него разболелась нога, Кэтрин услышала, как один священник сказал, что ему не следует вставать на колени для поклонения телу Спасителя, он может принимать причастие, сидя в кресле. Генрих отказался со словами:

– Даже если бы я пластом лег на землю или зарылся под землею, то и тогда не считал бы, что в достаточной мере выразил свое преклонение перед Его Святыми Дарами.

В тот день Генрих показал Екатерине свой Псалтырь, в котором имелось семь изысканных миниатюр: одна изображала его самого в виде царя Давида, убивающего Голиафа; на других король был показан играющим на арфе или читающим молитвенник в своей опочивальне. На странице с тридцать шестым псалмом, напротив стиха: «Я был молод и состарился, не видал праведника оставленным», Екатерина увидела сделанную рукой Генриха надпись на латыни.

– Что это значит? – спросила она.

– Горькое высказывание, – перевел Генрих; глаза его были исполнены печали.

Тогда она поняла, что больше всего на свете он сожалеет об утрате золотой юности.

В дни медового месяца встреч с Томом было не избежать, потому что Генрих привез с собой лишь немногих джентльменов, и ему нравилось иметь при себе Калпепера. Тот прислуживал за столом, следовал позади на приличном расстоянии, когда королевская чета прогуливалась, или нес один из факелов, освещая путь королю вверх по лестнице в спальню супруги. Не раз Екатерина ловила на себе его скорбные взгляды, не оставлявшие ей сомнений в том, как он страдает. Даже Генрих заметил.

– Калпепер, ты болен? – спросил он однажды за ужином, когда Том, с виду очень бледный, поставил перед королем блюдо с мясом. – В последнее время ты сам на себя не похож.

– Ваша милость очень добры, что спрашиваете, – ответил Том. – По правде говоря, я в печали. Мне не хотелось омрачать счастье вашей милости, но в прошлом месяце скончался мой отец.

– Ей-богу, приятель, ты должен был сказать мне.

– Соболезную, – вступила в разговор Екатерина, размышляя про себя, примирился ли сэр Александр Калпепер со своим сыном перед смертью, или Том так и остался лишенным наследства.

– Калпепер, ты освобожден от своих обязанностей при дворе, – сказал король. – Поезжай к себе домой, в Пенсхерст, чтобы там оправиться, и получи две тысячи крон на расходы.

Екатерине нравилось, когда Генрих показывал себя таким; приятно было видеть его доброту и сердечную щедрость.

– Ваша милость, не могу выразить, как я вам благодарен, – сказал Том, едва не качнувшись на ногах. – С вашего позволения, я уеду завтра утром.

Ей было жаль Тома. Она понимала, что печалится он не только об отце, но и о ней.

После пяти благословенных дней покоя Генрих и Екатерина покинули Отлендс и поехали в Хэмптон-Корт. Дворец был восхитительный. Она ахнула при виде огромного главного зала с великолепным резным потолком и роскошных апартаментов, которые приготовили для нее. Широко раскрытыми глазами она смотрела на украшенные золоченой и посеребренной резьбой стены, резвящихся на фризах херувимов и висевшие в просторных покоях великолепные гобелены. Все, что можно покрыть золотом, было им покрыто. И повсюду виднелись ее гербы в паре с королевскими: на шторах, покрывалах и мебели, даже на оконных стеклах. Полы были устланы бесценными коврами, а потолки отделаны зеркалами.

После того как Екатерина обняла и поцеловала Генриха, выразив восхищение его заботливостью, тот скрылся в своих новых тайных комнатах, расположенных позади личных покоев. Доступ туда был открыт только самым привилегированным людям. В первый вечер, проведенный в Хэмптон-Корте, Екатерина обедала с ним там и удивилась, что приемный зал был почти пуст, а личные покои за ним наполнены людьми, которые больше не принадлежали к ближнему кругу короля.