Смеркается. Торчу бессменным часовым у калитки. Толком непонятно, как долго мне стоять и будет ли с этого польза. Стараниями Лёли я укутана в огромный пуховый платок, одета в толстенную кофту, пальто и еще плащ поверх всего. Обута в зимние сапоги. Шапка шерстяная, и натянута до носа. Мне вообще не холодно, наоборот – тяжело и жарко. Но я устала злиться еще днем и смиренно принимаю тусклый вечер.

Давно зажгли фонари. Время течет в ночь рекою серо-желтого тумана. Звуки делаются гулки, цвета – расплывчаты. Я по-совиному таращусь и сплю наяву. Далеко, за ночным горизонтом богатейшего пригорода, плещется бессонная суета столицы, отражаясь в низком небе пятнами мутного цвета. Видеть их мерцание неприятно. На душе копится непокой, шорохи настораживают, ветерок лезет за шиворот и выстуживает потную шею.

Совсем стемнело… О чем бы еще подумать? Мерзкая штука – безделье.

– Спишь?

Яков подкрался, прислонился к ограде плечом. Совсем рядом. Смотрю на него… почему днем я не смогла заметить, до чего же он устал? Требовала и требовала: расскажи, пошли гулять, объясни… Очень стыдно.

– Яков. Я тебя извела?

– Ты хорошо держишься. Агате помогаешь. Йену, Лёле… ты молодец. Но я много раз пытался намекнуть, что лучше быть мхом у порога или кошкой на заборе. В деревеньке. В глуши. А ты упрямо, настырнее сорной травы, лезла в столицу. И вот, пустила корни аж в саду Ин Тарри, – он подмигнул. – Почему тебе до нынешнего вечера на было страшно?

– А тебе?

– Мне страшно. За тебя, за Клима, за Йена. За него особенно. Ты ведь знаешь, что значит для меня это имя. И он… похож. Очень. Слишком.

– А за себя хоть чуть-чуть побояться – некогда?

– Я выползок.

– Разве это ответ?

– Тебе не холодно? Собственно, я хотел сказать, мы не зря ждем. Он, видимо, нашелся по-настоящему. Постарайся открывать калитку осторожно. Кому следует, те напоили жив снотворным. Но все же… поаккуратнее. Я помогу. Не волнуйся.

– С той стороны порога нет врагов. Да, там холодно и темно, но разве зимняя ночь хуже летнего дня? Людские предрассудки.

– Ну-ну.

– А сейчас вечер или утро?

– Полночь миновала, но недавно. Ты не устала ждать? Лёля умничка, если бы ты мерзла, время тянулось бы втрое медленнее.

– А как я узнаю, что он – именно он? Ведь я отвечаю за опознание.

– Сама говорила, он солнечный человек. Ночью уж точно заметишь издали.

– А…

– Хватит накручивать себя.

– Давай сбежим, как только он очухается.

– Утром станет видно много разного. Утром и посмотрим, и решим.

Вдали заурчал мотор. Я дернулась, вздохнула… и притихла. Яков не ушел, и вообще не глянул в сторону машины. Скоро мимо прошли трое. Я узнала только Курта. Не видела его месяц. Ужасно осунулся! Хромает, на трость даже не опирается – наваливается всем весом… А мне казалось, в городе тихо. Я газеты просматривала, нет ни словечка про стрельбу, погони и облавы.

– А кто… – хрипло ужаснулась я.

– Одержимые. Было три больших стычки и очень много мелких, с живками и бездарной швалью. – Яков усмехнулся. – Да, обходимся без тебя, и это тоже твоя заслуга. Если открыть флакон с первосортным мускусом, дополненным двумя каплями масла ишимской розы и тремя – бергамота, то Дымка обязательно явится за подношением. Его любимейший рецепт. И любимейшая игра: одержимые дэву занятнее, чем мыши – азартному коту.

– Тебя тоже ранили? Тебя неделю не было!

– На мне зарастает сразу. Ну, если что.

– Если – что?

Яков неопределенно повел бровью и стал глядеть в парк, прижавшись щекой к прутьям ограды. А я смотрела на него и думала: давным-давно, когда глупенькая Юна влюбилась в Яркута, она строила планы на целую жизнь вперед и боялась того, что еще не началось. Ну, что ее бросят через пять лет, через пятнадцать… Что ее не поймут, не оценят, не станут воспринимать всерьез. Что ей не дадут свободы высказываться и действовать. Трудно вспомнить, чего еще боялась та учительница рисования из провинциального пансиона, притворившегося столичным, ведь он почти в городе и почти престижен. Лёля права. Меня не «уносило» при взгляде на Яркута. Я без труда держала себя на коротком поводке, я была правильная и чопорная. А теперь, с Яковом, все гораздо хуже. Меня бы унесло, но выползок принимает меры.

Снова заурчал мотор – ближе, вплотную… затих. Яков зевнул и почесал переносицу. Шепотом пожаловался, что слегка простужен и не хочет чихать, но туман лезет в нос, щекочет. Вдобавок осень… а он не любит запах подгнившего палого листа.

Стали надвигаться шаги. Я разобрала незнакомый голос, и почти сразу услышала другой, знакомый. Яркут посмеивался, болтал без умолку и смысла. На него не похоже. Значит, есть причина.

– Смотри, пора. Решай, открываем или нет? – тихо велел Яков.

Я обернулась. Приближаются трое, Яркута узнаю по фигуре, юноша рядом с ним мне не знаком, а третий их спутник… За пятнадцать шагов лицо разобрать нельзя. Но прочее… как можно сомневаться? Он весь – солнечный! Решительно киваю, но сразу дергаюсь отменить свой поспешный знак: прежний Микаэле носил над головою облако бед, а нынешний светел, как южный полдень. Хотя – правильно, беды теперь целятся в юного князя Николо.

– Агата, все подтверждено, – негромко говорит Яков.

Он понял без слов. Поймал мою руку и положил на ручку двери. Подвинулся, встал за спиной, почти обнимая. На миг стало обидно до слез за это «почти», и опять в ушах отдалось Лёлино «у вас нет будущего».

Солнечный человек приближается, он уже в десяти шагах, в девяти… Яркут споткнулся, посетовал на шнурок и отстал. Вцепился в руку незнакомого мне юноши и ловко задержал его. Теперь к нам шагает лишь Микаэле. Пять шагов. Щурюсь: рост похож на прежний, а лицо совсем незнакомое. Молодое, хотя говорили – он вроде стал стариком, а позже описывали мужчину средних лет, хромого и сивого с залысинами. Три шага. Глаза того, кто приближается, изучают нас. Он по-прежнему безупречно воспитан, он собирается поздороваться, хотя не узнал… Вежливость тоже узнаю, она особенная, искренняя ко всем, располагающая.

– Пора, – шепчет Яков.

Мы вместе нажимаем на ручку, она скользит вниз, давит на язычок замка – и хорошо смазанная калитка подается, открывается без всякого звука. В щель проникает темный ветер… вот он расплескался шире, загулял, разбойно посвистывая и вгоняя под кожу иглы нездешнего льда. Туман дрогнул и отодвинулся, мир стал темнее, прозрачнее и… резче. Микаэле оступился и охнул, остановился, слепо щурясь и глядя в щель калитки. Я тоже посмотрела – и чуть не отпустила дверцу! Спасибо, Яков был внимателен, придержал. Но, судя по боли в раздавленной его пальцами ладони – и он не ожидал подобного зрелища. Это – вне любых умных планов.

В проеме калитки, на самом пороге – призрак! Принять его наличие, поверить глазам нетрудно, я уже видела Винку. Именно этот опыт позволяет мне теперь выявить отличия. Хозяйка «Барвинка» смотрелась более плотной и менее… человеком. Её глаза слегка светились, её волосы раздувал темный ветер, и сама ее фигура парила над землей. А этот… он совсем человек. Юноша в возрасте Клима, вот только бестелесный. Смотрит на нас с усталым отчаянием и не пробует заговорить. Он знает о своем состоянии и уже не рассчитывает быть замеченным.