— Брэнуэлл…

— Я действительно так думаю, Шарлотта. — Голос брата колючий, надтреснутый.

Когда Шарлотта тянется к ручке двери, он добавляет:

— Кстати, не нужно жалеть мальчика. В конечном счете так для него лучше.

Брэнуэлл один. Он открывает чемодан, спрятанный в ногах кровати; он нуждается в чем-то, что помогло бы ему продержаться, ибо реальность слишком сильна для него. Холодная округлость маленькой бутылки под пальцами. Хвала настойке опия. В первый раз он попробовал ее в прошлом году, во время поездки с другом в Ливерпуль, когда слег с невралгией. Друг посоветовал. Опиум, хороший слуга и дрянной хозяин: посмотрите на Джонни Китайца, тайком ныряющего с пристани после очередной дозы. Тошнотворно сладкий запах забивает ноздри, когда Брэнуэлл выпускает на волю лекарственного джинна. Лишь изредка бывает, что только это может унять тревогу. Сиди и жди, жди тихого прекрасного расцвета, когда складные ширмы разума раздвинутся и можно будет взглянуть на вещи в этом подпольном свете. А иначе они невыносимы. Теперь можно снова приблизиться к серому каменному дому посреди Озер, снова глотнуть горного воздуха, снова насытиться головокружительным видом на высокие горы (ибо теперь чувства многое могут сказать друг другу). Еще можно испытать гордость за свою должность, за добродушие и откровенность мистера Постлтвейта, за то, что миссис Постлтвейт так лестно отзывалась о талантах молодого мистера Бронте («Ах, как нам повезло, что он у нас есть!»), и гордость за тот день с Хартли Колриджем (отец его — выдающийся любитель опиума, и это кое о чем, конечно, говорит), когда беседа текла и звенела, словно музыка. А теперь смеем ли мы пустить крадущийся свет на дюйм дальше и окутать эту фигуру? Да, все в порядке, она выглядит как при первой встрече, эта милая Агнесса; что-то настолько притягательное, почти до абсурда обворожительное в ее больших темных глазах, когда она идет по коридору с бельевой корзиной в обнаженных руках, и скоро, о да, мы можем чувствовать вкус этих белых рук вокруг шеи и слышать ее снисходительный смех. Нет, никого нет, ну разве что молодой парень Джеки с фабрики, но вряд ли стоит ревновать к легкому развлечению, и вы же не забыли, сударь, что я, к сожалению, очень нуждаюсь в этих новых туфлях. Сейчас доза испускает свой самый яркий свет — сможет ли она сделать это переносимым? — и он видит самого себя, болтающегося у черного входа в домик Агнессы, а потом, при свете лампы, ее темные глаза, которые больше не околдовывают, но раздраженно сужаются: да, да, я уверена, но я попробую избавиться; хорошего понемножку, сударь, вы все неправильно поняли. Теперь мистер Постлтвейт, очень pomposo[59], возвышается над его столом, хватает за лацканы, ноздри, раздувающиеся и волосатые: мистер Бронте, как можно выставить себя дураком из-за служанки и — ах ты! — запятнать доброе имя семьи; немедленно покиньте мой дом, мистер Бронте, вы слышите, немедленно! Терпимо? Да, можно даже посмеяться над самим собой, глядя, как ты собираешь чемоданы, — в конце концов, это был всего лишь эпизод, забавно вспомнить…

Кроме Агнессы. Кроме Агнессы, которая сочла его по меньшей мере дурачком. Ах, сударь, вы дурачок. Эта презрительная усмешка. Нестерпимо. Из-за желания, такого же сильного желания — как с той девушкой в Бредфорде, когда ее маленькая сестра плакала в соседней подвальной комнате, унылой и темной, с закопченным подобием камина, куда он положил деньги. Понимание, конечно, что это, прежде всего, вопрос денег, но все же… О, желание! Конечно, когда ты в этих объятиях, ты, несомненно, желанен, тобой восхищаются, ты Нортенгерленд, король и завоеватель, ты мужчина, каким и должен быть. Ты мужчина — ах, доза сделала свое обезболивающее дело, потому что теперь он может прикоснуться к этому жуткому нарыву правды, — мужчина, которым, как ты боишься в душе, тебе никогда по-настоящему не стать.

В Брукройде Элен поцеловала Шарлотту, отстранила на расстояние вытянутой руки, чтобы как следует разглядеть, и сказала:

— Скажи хотя бы, что там лучше, чем в Стоунгэппе.

— Там лучше, чем в Стоунгэппе.

— И Уайты — более дружелюбные люди, чем Сиджвики?

— В целом более дружелюбные.

— В конце концов, они отпустили тебя сюда на день. Я считаю, это мило с их стороны.

— Конечно; и мне для этого пришлось всего только ползать перед ними на коленях, а по возвращении я должна буду возместить ущерб бесконечным шитьем. В чем дело, Элен? Уайты платят тебе адвокатский гонорар?

— Ах, Шарлотта, прости. Я просто старалась поднять тебе настроение.

— Ах, Элен, ты слишком добра. Следовало бы упрекнуть меня за скверный характер. С тобой я позволяю себе подобное, потому что остаюсь безнаказанной. И если ты не можешь упрекнуть меня, — Шарлотта потянулась за стеком[60]Джорджа Нюссея, — то хотя бы причини мне физическую боль. Я заслуживаю этого.

— Право же, я не стану, и ты не заслуживаешь. А как дети?

— Здесь, опять же, ситуацию следовало бы воспринимать как маленькое благословение. Они не столь необузданны, как отпрыски Сиджвиков; я даже, к своему изумлению, иногда ловлю себя на мысли, что мне почти нравится малыш. Нет, проблема, моя дорогая Элен, во мне. Я была несчастна на прежней должности гувернантки, а теперь занимаю должность гораздо более приятную во многих отношениях, но, тем не менее, все равно несчастна. Несомненно, работай я гувернанткой даже в самом лучшем на свете доме, я была бы несчастна. Такова моя порочность. И вероятно, самое страшное здесь — обладать этим гнетущим знанием, отчетливо понимать, что это лучшее, на что можно надеяться. Поговорим о чем-нибудь менее скучном, чем моя особа. Как джентльмен?

Джентльменом они всегда называли поклонника. Генри Нюссей всецело его одобрял: Элен иногда с улыбкой и дрожью говорила об утонченной нежности его чувств. Однако джентльмен все никак не переходил собственно к предложению о замужестве. И у Шарлотты появилось странное подозрение, что Элен нравится такое положение вещей.

— На днях Генри получил от него письмо, в котором тот утверждает, что чувства его остаются прежними, и я думаю, что пока лучше все так и оставить. Могу сообщить тебе нечто более удивительное: Мэри Тейлор покидает Англию.

— Не столько удивительно, сколько радостно. Она молодец.

Отец Мэри, истощенный непосильной работой в уплату долга, умер в этом году, и веселая, шумная семья Красного Дома рассыпалась.

— Да, но проделать весь долгий путь в Новую Зеландию… Это, по словам Мэри, конечная цель, если представится возможным ее достигнуть. Там женщины могут зарабатывать на жизнь способами, которые невозможны здесь, говорит она, то есть не только учить детей, шить или украшать шляпки, что для Мэри было бы равносильно черной отраве.

— Очень похоже на Мэри… — Шарлотта качает головой. — Жаль, что мне недостает ее смелости.