— Ах, мисс Бронте, что вы думаете? По-моему, то, что нужно. — Лидия, хвастая новой завитой прической, поясняет: — Знаете, так в этом сезоне убирают волосы в Лондоне. Какая вы странная! Вы так смотрите!

— Еще бы ей не смотреть, — ядовито говорит Элизабет. — Тебе эта прическа не идет.

— А это правда, мисс Бронте, что вы никогда в жизни не были в Лондоне? — спрашивает Мэри, едва достигшая четырнадцати лет и самая надменная. — Господи, представить не могу!

Однако немного позже, когда разразилась перепалка, Энн оказалась в центре внимания, необходимая всем и каждому.

— Мисс Бронте, как было ужасно, когда вы уезжали. Элизабет рассказывала маме про меня басни. И боюсь, мама безрассудно им верила, так что, если вы что-нибудь такое услышите, не верьте ни единому слову. Да вы бы, конечно, и не поверили, ведь вы всегда такая рассудительная.

— Мисс Бронте, Лидия гадко со мной обращается. Ах, поговорите с ней об этом, потому что мама не обращает ни малейшего внимания или же принимает ее сторону. Знаете, я на днях за вас заступилась: Лидия и Мэри говорили, что вы одеваетесь как пугало, а я сказала им, что вы просто одеваетесь в соответствии с вашей должностью.

Затем была повторная встреча с преподобным мистером Робинсоном. Тяжелая по различным причинам. Невозможно не морщиться от жалости, глядя, как угасает его здоровье: ему шел всего лишь пятый десяток, но кожа уже приобрела землистый оттенок, а тело — старческую худобу. Молодыми оставались только голубые глаза; их пронзительный взгляд на фоне иссохшего клина, в который превратилось лицо, казался идущим из прошлого. Но характер мистера Робинсона, никогда не отличавшийся легкостью, сделался еще несноснее из-за болезни.

— Мисс Бронте. — Когда Энн проходила мимо запертого кабинета-спальни мистера Робинсона, тот распахнул дверь и окликнул ее. — Не знал, что вы вернулись.

Энн присела в реверансе.

— Да, сударь. Вчера поздно вечером.

— Действительно. Что ж, надеюсь, вы хорошо доехали. Очень жаль, что вы не подумали зайти навестить меня. Не могу сказать, что я слишком обременен обществом. Но, быть может, вас смущает состояние моего здоровья и вы относитесь к тому сорту людей, что не переносят вида болезни, хм?

— Вовсе нет, сударь. — Энн знала, точно так же, как и мистер Робинсон, что если бы она постучала в его дверь по такому поводу, то получила бы выговор за фамильярность, неуместное поведение и тому подобное. — Надеюсь, вы чувствуете себя немного лучше, мистер Робинсон.

— Хотел бы я так сказать, мисс Бронте. — Он нахмурился. — Что ж, прошу, не стойте без дела. Уверен, ученики нуждаются в вашем присутствии больше, чем я.

А затем миссис Робинсон.

Трудно объяснить, что тут такого страшного. Миссис Робинсон не тиранила, не давила, не увлекалась чрезмерными придирками. Иногда она бывала прямо-таки сердечной. «Дорогая моя мисс Бронте, присядьте рядом со мной, давайте чуть-чуть насладимся уютом». Но чаще хозяйка почти не замечала Энн, удостаивая гувернантку лишь затуманенным взором и тяжелым вздохом: «Мисс Бронте». В зависимости от того, была ли она оживленной женщиной, или одинокой непонятой женщиной, или одной из множества других вариаций. Вероятно, в этом и загвоздка: никогда не знаешь, почти в буквальном смысле, с кем имеешь дело.

— Мы обречены хорошо ладить, — как-то раз сказала она Энн, — ибо я сама страстная любительница знаний: ни на что не променяю свою любовь к книгам.

И действительно, иной раз по вечерам миссис Робинсон откладывала в сторону шкатулку для рукоделия, и вместо нее рядом с креслом возникала небольшая стопка книг. Потом она брала в руки один из томиков, открывала его, читала титульную страницу, быть может, половину первого абзаца, захлопывала книгу, откладывала ее, вздыхала и говорила:

— Нет нынче книг, которые пришлись бы мне по душе.

Следующий день мог оказаться одним из тех, когда она шумно возилась с дочерьми: они играли в бешеные, писклявые, щекотные игры, состоявшие в том, чтобы прятать всякие вещи друг у друга в одежде. Энн не могла не огорчаться, потому что после этих развлечений девочки становились неуправляемыми до конца дня. Ее настроение, по-видимому, бросалось в глаза.

— Взгляните на мисс Бронте, как сурово она на нас смотрит, — однажды сказала миссис Робинсон, поправляя растрепавшиеся волосы. — Право же, мисс Бронте, если не будете осторожны, эти книги превратят вас в жуткую буку.

В другой раз, будучи в общительном расположении духа, она призналась Энн:

— Могу искренне сказать, мисс Бронте, что чувствую себя скорее подругой — даже сестрой — моих девочек, чем матерью: настолько мы близки.

Хорошо, что миссис Робинсон, в отличие от Энн, не слышит, какие гадости говорят у нее за спиной подруги-сестры. Все же порой очевидное неуважение дочерей не может не доходить до ее сознания, и тогда Энн наблюдает леденящее, приводящее в трепет отступление: миссис Робинсон, восседая на холодном мраморном троне меланхоличной зрелости, подзывает к себе гувернантку, точно рабыню.

— Вот вам великая печаль относительно молодой матери, которая сохраняет — если люди так часто говорят мне, что это правда, я должна верить этому, — сохраняет еще столько цвета юности. Нет должного послушания и внимательности, но я не могу заставить себя быть с ними сдержанной и суровой, как вы. — Миссис Робинсон было около сорока лет, и выглядела она так, как могла бы надеяться выглядеть любая сорокалетняя женщина с хорошенькими глазами и здоровой кожей: ни больше ни меньше; грань, которую, как догадывалась Энн, та находила тревожно узкой. — Конечно, можно было бы ожидать, что естественный авторитет отца исправит положение. Но здесь, между нами говоря, мисс Бронте, я слишком часто бываю печально разочарована, и это касается не только теперешнего нездорового состояния мистера Робинсона.

Раздельный брак, значит. Однако спустя час миссис Робинсон уже может опираться на руку мужа и увещевать:

— Ты ведь знаешь меня, Эдмунд, мне никогда не удавалось призвать их к порядку, как это получается у тебя, и боюсь, что мисс Бронте тоже слишком мягкосердечна для этого.

Тогда мистер Робинсон неистово рявкает на девочек, а те ненавидят его и немного презирают за трясущиеся руки и следы пены в углах рта. Потом они пожалуются Энн на несправедливое к себе отношение, а позже поплачутся маме, которая ласково посочувствует им. Укладываясь спать, девочки уже станут перешептываться, что было бы хорошо, если бы папы не стало, а мама нашла себе кого-нибудь получше.

Как игра. Да, быть может, именно возвращения к этим играм боялась Энн. Она в чем-то их понимала. Несмотря на все свое богатство, Робинсоны, осев в Торп-Грине, по большому счету, были отрезаны от мира. Замкнутые сами на себе, члены семьи выдумывали что-нибудь, что развлекало бы и веселило их. Да, Энн понимала это.

Понимание несколько облегчало ситуацию. Оно было одним из утешений, припрятанных в карманах ума: чтобы к ним время от времени можно было прикасаться, как Тэбби прикасалась к своему волшебному хлебу и счастливому наперстку. Воспоминания служили еще одним таким утешением, некоторые из них были совсем недавние. Летом Робинсоны выезжали в Скарборо, и Энн крепко держалась за память о море, каким она его увидела: не столько из-за красоты, сколько из-за потрясения, вызванного местом, где хочется побывать еще и еще раз. Вид Йоркского собора тоже был здесь, укутанный в ее веру. Он часто кололся и давил в потайном кармане, пока Энн не научилась держаться за него не так крепко. Гондал, Гаалдайн и нижний мир — да, хотя теперь они стали слишком потертыми и обветшалыми, чтобы к ним прикасаться. Но сочинительство, стихи и повести, а также бездонный кладезь свежих сил, сокрытый в словах, — все это было утешением.