— Ты что! — пугался Ершик и бросался за пуховым платком. — Никуда ты не умрешь! — бормотал, кутая ей ноги. — На вот, выпей!

Катя пила чай, и лицо ее постепенно розовело.

— Никто мне не пишет! И не звонит! И внуков не рожает! — спокойно говорила Катя, имея в виду бесстыжую Аленку. И макала в чай сухарик. Ершик глядел на красное дерево, запорошенное пылью, брал тряпочку, флакончик с жидкостью и начинал протирать полировку.

В конце зимы решили, что надо бы все-таки сходить к врачу. Врач Катю послушал, постукал, помял и отправил на рентген с кардиограммой.

— Да вы, Екатерина Андреевна, здоровей нас всех! — говорил он, разглядывая снимки в просвет окна. — Ничего у вас нет, попейте успокоительное, и все будет в порядке.

Катя вышла из кабинета. Ершик остался.

— У нее правда все в порядке?

— Правда, правда. Истеричка немножко, а так все хорошо. Вы ей кто? Муж?

— Друг.

— Ну вот видите, и друг есть.

— Я не в том смысле…

— А надо бы в том. Ей сколько лет? Пятьдесят? Молодая еще женщина!

На 7 марта Ершик взял билеты в театр. Катя вдруг как-то загорелась, будто старый фитиль перестал коптить, заштриховала глаза, в театре поводила плечиком, обтянутом зеленым шелком, ловила мужские взгляды. Волосы ее, еще совсем почти черные, вдруг выскочили из шпилек и потекли вниз по спине. Катя встряхнула головой и засмеялась.

Домой шли медленно.

— Знаешь что, — сказал Ершик. — Давай поженимся.

— Зачем? — спросила Катя.

— Будем жить вместе.

— Мы и так вместе.

— Это я с тобой вместе.

— Какая разница? Давай я лучше завтра пирог испеку. С грибами. Приходи к обеду.

Утром Катя встала поздно, долго плескалась в душе, потом вышла на кухню. Повертела в руках круглую банку с растворимым кофе и с наслаждением зашвырнула в помойное ведро. Заварила чай. Пирог получился такой, что Катя не удержалась — отрезала край и съела прямо тут, у плиты, перебрасывая кусок из ладошки в ладошку, дуя на пальцы и высовывая обожженный язык. Потом завернулась в пуховый платок и легла на кожаный диван в кабинете Валериана Аристарховича. Проснулась, когда часы пробили девять. Потянулась, закинув руки за голову, вспомнила про пирог. «Приходил, наверное. — Это уже о Ершике. — А я, дура, проспала. Надо ему ключи дать. Ну ничего, завтра придет, дам».

Но завтра Ершик не пришел. И послезавтра тоже. Десятого Катя взяла телефон, сняла трубку, положила обратно на рычаг, полезла за старой записной книжкой. Телефон Ершика она когда-то помнила — во времена воскресных обедов с Валерианом Аристарховичем, но последнее время, помилуйте, зачем ему звонить, он и так тут. Трубку сняла мать.

— Ершика… Простите, Сергея будьте добры!

— Кто его спрашивает? — Голос у матери был тренькающий, как у расстроенной балалайки.

— Катя.

— А он умер, Катя. Седьмого вечером умер. Сегодня хоронили.

Катя положила трубку, взяла в руки карандаш и, ломая грифель, зачеркнула фамилию и телефон Ершика толстой спотыкающейся чертой. Потом подумала и вырвала страницу из записной книжки. Стянула с плеч пуховый платок, подошла к шкафу карельской березы. Увидев пятнышко, подышала на него, потерла пальцем, подняла платок — завесить зеркало. Из зеркала на нее смотрела старость.

— Ну, первая ладком, а вторая рядком! — Николай опрокинул рюмку, крякнул, взмахнул по-птичьи руками, хлопнул себя по бокам и захрустел огурцом.

Так у него было заведено: сначала шутка-прибаутка, потом рюмка, потом крякнуть, хлопнуть, зажевать. После третьей лицо его расползалось и становилось похожим на большой переваренный пельмень. Он шумно вздыхал и начинал травить байки. Рассказывал смачно, с матерком. О том, как шоферил во время войны. Однажды вез ящики со снарядами, попал под бомбежку. Грузовик перевернулся, ящики вместе с солдатами посыпались на землю. На всех снаряды упали, а на него, Николая, ничего — одни деревяшки. Повезло. О том, как взял однажды трех немецких чинов, разорвав портянки, связал им руки, препроводил к комбату. Всем нарекания от начальства, а ему, Николаю, личная благодарность командующего. Герой. О том, как в госпитале бегали к нему девчонки-санитарки. Все на процедурах, а у его палаты уже очередь стоит. Что он с ними вытворял! Ой, что он с ними вытворял! Да у него теперь пол-Украины пацанов бегает! О том, как все московские автобазы его на части рвали, когда он с фронта вернулся. Потому что шофер он, Николай, каких поискать. А если честно, не было еще таких шоферов. Не было и нет.

— Николай Мазаев — это вам не абы что! Николай Мазаев академиев не кончал, но кое-что умеет! Я им так и сказал: «Николай Мазаев еще себя покажет! Вы у него вот где будете!» — Он сжимал кулак и грохал им об стол, сводя никому не видимые счеты с никому не ведомым начальством.

Клавдия вскидывалась, словно ей дали зеленый свет на светофоре, и начинала суетиться.

— Закусывай, Николаша, закусывай! — мелко бормотала она, накладывая на тарелку слюнявые перья квашеной капусты.

Николаша тыкал вилкой в капусту, опрокидывал рюмку, крякал, хлопал, жевал. Глаза его стекленели.

— А ты… Ты… — Толстый Николашин палец утыкался в щербатую физиономию соседского Витьки, похожего на запятую, выведенную нерадивым учеником. — Ты хорек… вот что… — Николаша терял слова, начинал заикаться и повторяться.

Клавдия вставала, тяжело тащила его из-за стола, волокла по длинному темному коридору. В комнате сваливала на кровать, стягивала сапоги и залатанные, еще фронтовые, галифе, торопливо раздевалась сама, ложилась рядом. Николаша, бормоча что-то невнятное, залезал на нее, дышал в лицо помойкой. Через полчаса вставал в сортир, шел, шатаясь, к двери. Клавдия бежала следом, хватала за руки, загораживала собой ширму — чтоб не снес. За ширмой лежал муж Клавдии Костя.

…Когда стало ясно, что Костя больше не встанет, Клавдия как-то сразу окостенела. Вот вчера еще бегала по коридору вся в кудряшках, припухлостях, выпуклостях и вмятинах. А сегодня стоит на кухне костяной человек, елозит ложкой в кастрюле. «Да», — отвечает на все вопросы. Или: «Нет». Марширует в комнату. Кастрюлю несет. Свет за собой гасит. Пол моет вовремя. Квитанции оплачивает. Вдруг стало видно, что у Клавдии широкая мужская кость, солдатский шаг, сухие костлявые руки и лицо — лошадиное такое лицо, длинное и жесткое, с приклеенными сверху мертвыми ломкими яичными скорлупками перманента.

Здоровьем он, правда, никогда не отличался. Еще до войны подозревали туберкулез. Потом диагноз отменили, но Костя так и остался в их квартире на положении сына полка. Когда похоронил мать, они его подкармливали. То тетя Маня на обед позовет, нальет тарелку борща, в котором, как в валежнике, застревает ложка. То щербатый Витька прибежит с миской котлет: «Мать велела передать!» То Калерия Павловна, жена немелкого торгового начальника, постучится в дверь с кусочком нездешнего торта «Киевский» на блюдечке тонкого фарфора да с кружевной салфеточкой. Костя ел борщ, разогревал по вечерам соседские котлеты, говорил «спасибо!» за торт. Но делал это как-то неуверенно, стесняясь того, что приходится есть чужой борщ, разогревать чужие котлеты и благодарить за чужой торт. Он вообще был тихий. То ли болезненный, то ли робкий. Пасмурный был. Дождливый.