остаться с тобой, я буду помогать, не сомневайся. На квартиру я тоже не претендую. Ты должна понять…

И я поняла. Я всегда была очень понятливая, я вообще схватываю быстро.

Через семь месяцев родилась она — Наташа.

Гайд-парк в ясную погоду — это много зеленого, голубого и чуть-чуть серого. Он не умеет грустить и не умеет плакать, для этого тут заранее предусмотрены дожди и туманы.

— Наташа, я же вижу, я ведь все пойму, ну?

Она свернулась калачиком прямо на траве. Спрятала лицо в моих коленях, плечи все еще вздрагивают. Я глажу ее по голове, перебираю волосы. Маленькая большая девочка, дочь моего любимого мужа и лучшей подруги. Ее первому мужчине повезет, у нее сильное, красивое тело и правильные инстинкты. От нее уже пахнет женщиной.

— Ну все, все, уже прошло. Ты и сама хочешь мне рассказать, правда?

Наташа молча кивает прямо мне в колени, и я слышу оттуда ее приглушенный голос:

— Как же я могу рассказать то, что рассказать невозможно?

— Хорошо, тогда давай по порядку. Скажи, у родителей, дома все нормально?

Такой невинный вопрос, но и сейчас, спустя семнадцать лет, я жду ответа, нет, не затаив дыхание, но… Почему?

И ведь уже почти пять лет я люблю совсем другого мужчину, я люблю Марка — мучительной, зрелой и, скорее всего, последней любовью. И разве можно сравнить это чувство с тем, первым и наивным, к светловолосому юноше, на которого так похожи мои близнецы, мои Котя и Мотя.

Мужа я простила, сама того не заметив, сразу после того, как родилась Наташа, — скорее всего потому, что никогда не любила по-настоящему. К тому же беременность у Марины протекала тяжело, она лежала на сохранении почти все время, и где-то месяца через три я стала носить ей передачи. Вернее, мы носили их по очереди — он и я. Девочка родилась слабой и совсем крохотной, а Марине во время родов внесли инфекцию. Когда наконец они обе оказались дома… В общем, пришлось помогать. Иногда мне казалось, что мы живем одной большой семьей, у меня уже трое детей, вот только ночью трогают не меня, а ту, которая то ли еще беззащитней, то ли безжалостней…

Наташу, слава богу, выходили, Марина выздоровела и даже похорошела, и мы наконец отдалились, расцепились на самом деле. По Наташе я, конечно, скучала, — ну и что?

Потом они как-то быстро разбогатели, а я наоборот, впрочем, это неинтересно. Главное — мы перестали видеться совсем.

И вдруг через бог знает сколько лет…

Да-да, позвонила Марина и предложила заниматься с Наташей английским. Вернее, не предложила, она сказала по-другому: «Я хочу, чтобы ты…», ну и так далее. Словно мы расстались вчера, а может, и не расставались вовсе. «Хочу» я пропустила мимо ушей, зато ужасно обрадовалась. И даже не из-за денег, хотя и они были очень кстати. Оказалось, мне не хватало Наташи, и я вовсе не пыталась понять, почему.

Она выросла. Была живой, подвижной, умной, причем от природы — по-женски — уже тогда. С ней было легко говорить и вообще легко. Порой мне казалось, что она умеет читать мысли, и, возможно, не только мои. И знаете, так мне кажется до сих пор.

В тот же день вечером я встретила Марка.

И вот уже пять лет я для Наташи… Если я и могу чему-то ее научить, то лишь языку, всему остальному, наоборот, учит она меня, не догадываясь и не прикладывая никаких усилий. Нас ревнуют друг к другу — мои дети и даже Марк, только ее родители нет. А я довольно улыбаюсь про себя, как волчица, которой вернули щенка, пахнущего ее молоком. И вот мы с ней здесь, в Лондоне, и ее голова лежит на моих коленях.

— Ну так как? Дома все в порядке?

— Как обычно, — она поворачивается на спину, и глаза ее становятся синими, потому что в них отражается небо. — Скажи… Можно ли быть счастливым, сделав несчастным другого человека?

— Почему ты спрашиваешь? И почему ты спрашиваешь меня?

— Ох, Рита, тут столько всего, столько всего…

— Но я на самом деле не знаю. У меня нет ответа, понимаешь?

— Этого не должно быть, это неправильно. Ведь от настоящей любви светло. Нельзя быть счастливым за счет кого-то.

— Почему же? Таких людей очень много, ты ведь и сама уже знаешь.