Так продолжалось до ночи. Ночью ветер стих. Это был добрый знак, означающий, что силы в старом ветре поистощились, нарождается новый ветер, и у него может быть совсем другое направление.

Ночью Миллер пришёл в рубку.

— Ну как?

— Ветер меняется.

Миллер перекрестился, лицо его задрожало, делаясь мягким, каким-то женским.

— Слава Богу! — пробормотал он.

Где-то глубоко внизу тихо работала машина, сопели, пропуская пар в дыры, незнакомые механизмы, к этим живым звукам добавлялся звук мёртвый, рождавший невольное оцепенение — тихий назойливый треск... Ну словно в трюме лопалась обшивка, словно она сделана из картона, а не из металла. Миллер насторожился, вытянул голову:

— Что это?

— Льды, — коротко пояснил кавторанг.

Вот треск раздался в другом месте — в противоположном конце «Минина». Вот дрогнул весь корпус ледокола, будто в него всадили каменное ядро. По металлу пошёл звон, тусклые лампочки, неровно освещавшие ходовую рубку, потускнели ещё больше. Губы у Миллера зашевелились, как будто он хотел что-то сказать, но у него не хватило сил. Генерал повернулся и, понурив голову, вышел из рубки.

К десяти часам утра изменившийся ветер немного отжал льды от «Минина», и кавторанг дал команду двигаться вперёд.

«Минин» медленно пополз к чистой воде. Через несколько часов он выбрался из плена.

— Куда всё-таки держим курс, ваше высокопревосходительство? — поинтересовался кавторанг у Миллера. — В Мурманск или в Норвегию?

Миллер неприятно подвигал нижней челюстью, словно не смог защититься и получил прямой боксёрский хук в подбородок, подвигал, приходя в себя от боли, челюстью снова и произнёс хрипло, почти мученически:

— В Норвегию.

Ветер, ударивший в лица людям, находившимся в эту минуту на палубе, оказался неожиданно тёплым и влажным. Очень неожиданный ветер для суровых здешних широт. Люди, толпившиеся на палубе, стали недоумённо оглядываться, глаза у них заблестели.

Никто из них, ни один человек не подумал о том, что это был ветер Гольфстрима.

* * *

«Минин» шёл с потушенными огнями, держась подальше от берегов — из радиограмм, перехваченных ледоколом, было известно, что из Мурманска всё-таки вышли несколько кораблей на перехват; если переполненный ледокол попадётся им на глаза, то бой будет коротким — не пройдёт более пяти минут, как «Минин» пойдёт на дно. Спрятаться в скалистых фьордах было негде.

Через сутки с небольшим впереди увидели небольшой пароход, отчаянно пытавшийся увеличить скорость и оторваться от «Минина».

Когда судно ведёт себя таким образом, оно неопасно.

Кавторанг определил точку, в которой они находились, потом проверил и перепроверил её и не сдержал довольной улыбки — они уже плыли в норвежских водах. В этих водах «Минину» не был страшен никто. Кроме судов с норвежским флагом, естественно. Однако беглецы рассчитывали на радушный приём норвежцев.

Надпись на корме судна, идущего впереди, разобрать не удалось — сколько кавторанг ни наводил бинокль на резкость, сколько ни вглядывался — бесполезно.

Через полчаса выяснилось, что пароход этот — мурманский, «Михайло Ломоносов», на нём в самый последний миг — дальше было бы уже поздно — город покинули лётчики — англичане, отряд бельгийских добровольцев и большая группа русских офицеров.

Люди на «Ломоносове», увидев на «Минине» (корму ледокола продолжала украшать пушка с грозно ощупывающим пространство стволом) полосатый доброфлотовский флаг, едва не заплакали от радости — они думали, что их догоняет красный корабль, а оказалось — свои...

Миллер, который до последнего верил, что не всё ещё потеряно, что будет возможность вернуться назад и восстановить старые порядки, что городовые при виде его ещё будут щёлкать запылёнными сапожищами друг о дружку да скрести по земле ножнами, окончательно понял: потеряно всё... Абсолютно всё. Ничего от прошлого не осталось, только память. Генерал стёр с глаз слёзы и пошёл на нос «Минина» приветствовать пассажиров мурманского парохода.

Поскольку на «Ломоносове» имелись свободные каюты, часть людей с ледокола была переправлена на пароход, офицеры же на радостях устроили небольшую гулянку.

Грустно было на том веселье, очень грустно — не прозвучало ни одного обнадёживающего светлого тоста.

Миллер на эту офицерскую гулянку не пошёл — боялся услышать в свой адрес неприятные слова.

Впрочем, слова эти всё равно прозвучали — в отсутствие Миллера, — генерал был целиком виноват в том, что белые так бездарно покинули Русский Север...

* * *

Двадцать шестого февраля двадцатого года русские суда, носящие почётные русские фамилии «Минин» и «Ломоносов», вошли в бухту норвежского порта Тромсё. Предстояла швартовка.

Женщины с настороженными лицами вглядывались в тёмный скалистый берег, густо засиженный чайками, в черепичные крыши домов, увенчанные высокими — для хорошей тяги — трубами. Дома здешние были выкрашены в яркие цвета и радовали глаз, в Архангельске да Мурманске таких домов не было, там предпочитали некрашеное натуральное дерево. Пассажиры всматривались в неглубокие, совершенно пустынные улицы. Лица офицеров были замкнутыми — никто не мог сказать, какой приём ожидает непрошеных гостей.

Участь беженцев во всём мире горька — в большинстве стран их считают недочеловеками и не скрывают своего пренебрежительного отношения. Работу предоставляют неохотно и только чёрную, в лучшем случае — таксистов либо механиков асфальтоукладчиков, а у привлекательных женщин выбора ещё меньше — либо на панель, либо в содержанки к какому-нибудь богатому тузу.

Миллер, стараясь ни с кем не встречаться, прошёл в рубку и теперь стоял там, глядя, как на нос «Минина» надвигается деревянный, укреплённый бетонными стойками-тумбами причал.

— Радиограммы есть? — глухо спросил он кавторанга.

— Нет.

— С берегом связывались?

— Естественно. С диспетчером. Попросили разрешение на заход в порт.

— Как берег отнёсся к просьбе?

— Положительно. «Добро» дали без проволочек.

Миллер вздохнул, приложил ко лбу ладонь, вгляделся в берег. На причале произошли некоторые изменения. Словно на сцене среди неподвижных декораций появились «актёры»: двое полицейских, мордастых, с нафабренными усами, очень похожих на русских держиморд. Заложив руки за спину, они с бесстрастным видом рассматривали медленно приближающиеся к причалам помятые, в ржавой накипи суда.

Что это за суда, полицейские, надо полагать, хорошо знали.

В руках одного из них появилась американская резиновая колотушка, полицейский громко хлопнул ею о ладонь, Миллеру даже показалось, что он услышал этот резкий неприятный звук, и генерал почувствовал, как по коже у него поползли мелкие противные мурашики. Миллер сжался.