Ромм. Не говорил, простите, о чем?

Гримм. Я не говорил, что пепел заполнил половину вселенной, я говорил, что он заполнил всю вселенную от одного края и до другого.

Ромм. Простите, но это смешно: вселенная бесконечна, и у нее не может быть ни одного края, ни другого. У нее даже начала нет и конца, а уж о краях и вообще говорить не приходится. Так что, батенька, несостоятельна ваша теория!

Гримм. Вы так думаете?

Ромм. Я вообще не думаю, я существую.

Гримм. Это как?

Ромм. А очень просто, в нынешних условиях думать – это слишком непозволительная роскошь; в нынешних условиях гораздо выгодней существовать, предоставив думать кому-то другому.

Гримм. Вы пессимист?

Ромм. Я? Ну что вы: я информированный оптимист!

Гримм. Тогда это еще хуже, в нынешних условиях лучше быть пессимистом. (Раскачивается из стороны в сторону, причитает.) Ах, все погибло, ах, все погибло! Ах, пепел заполонил всю вселенную!

Продолжает раскачиваться из стороны в сторону, ворошит палкой кучу блестящего пепла.

Пауза.

Появляется Лодовико.

Лодовико (радостно). А вот и я, прошелся с утра по свежему пеплу!

Гримм. Это пепел нашей надежды.

Лодовико (присаживаясь на корточки рядом с Гриммом). Вы считаете, что надежда вообще существует?

Гримм. А вы считаете, что это не так?

Лодовико. Я вообще уже давно ничего не считаю, я просто хожу по свежему пеплу.

Гримм. Как лыжник по снегу?

Лодовико. Как лыжник по снегу.

Гримм. Как заяц, петляющий по заснеженной пустоши?

Лодовико. Как заяц, петляющий по заснеженной пустоши.

Ромм, прислушивающийся к их словам, делает несмелые попытки вмешаться в разговор.

Ромм (с досадой махнув рукой). Ну ладно, вы тут пока что посидите немного, а я тоже пройдусь. По свежему пеплу, как по небесной росе.

Гримм (оборачиваясь к нему). Куда ты в такую рань?

Ромм. Кто рано встает, тому Бог дает.

Гримм. А, ну тогда с Богом. Приятно было поговорить о наболевших вещах.

Ромм уходит.

Лодовико (Гримму). Это ваш товарищ?

Гримм. Кто, Ромм? Нет, что вы, у меня вообще нет товарищей. Ни товарищей, ни друзей, ни даже случайных знакомых. Я, видите ли, один в целом свете, если не считать, конечно, этого пепла! (Приподнимает с земли несколько блестящих нитей и театрально подбрасывает их вверх.)

Лодовико. Вы слишком пессимистичны.

Гримм. Я знаю, мне об этом уже говорили.

Лодовико. Кто-то из ваших друзей?

Гримм. Я же говорил, что у меня нет друзей. Ни друзей, ни товарищей, ни вообще никого, кто бы мог сказать мне доброе слово.

Лодовико. Извините, но я не могу в это поверить.

Гримм. Вы что же, не верите вообще ни во что?

Лодовико. Нет, почему же, я верю в прогресс, во всеобщую справедливость и в победу правого дела. Когда-то я верил в Лигу наций и в то, что надежда еще существует, но с тех пор утекло слишком много воды. Поэтому, если можно, не говорите со мной о вере или неверии.

Гримм. Как скажете, я могу вообще молчать целую вечность.

Лодовико (церемонно). Очень меня этим обяжете!

Молчание.

Гримм сосредоточенно ворошит палкой кучу блестящего пепла, Лодовико за ним наблюдает.

Лодовико (после паузы). Простите, с вами можно поговорить по душам?

Гримм. У меня нет души.

Лодовико. Простите, я в это не верю! То есть, конечно, в нынешней ситуации, когда пепел, в некотором смысле, заполонил всю вселенную, данное утверждение вполне может показаться правдоподобным. Но для вдумчивого индивидуума, для трезвого аналитика и для стороннего наблюдателя, к коему я себя причисляю, совершенно очевидно, что душа у вас все-таки есть. Душа, или хотя бы часть ее, совсем крохотная, но, тем не менее, видимая в микроскоп моего скептического разума.

Гримм (с интересом оглядывая его). Вы скептик?

Лодовико (радостно отзываясь). Нет, скорее фаталист. Знаете, я когда-то служил на Кавказе, – давно, еще чуть ли не до Сотворения Мира, – и был свидетелем одной странной истории.

Гримм (с интересом). Были свидетелем одной странной истории? Не могли бы вы рассказать о ней поподробнее?

Лодовико. Охотно, и притом в малейших деталях!

Уходит за кулисы, возвращается с двумя стульями в руках, устанавливает их на некотором расстоянии один от другого.

Оба рассаживаются.

Лодовико. Итак, в ту мою незабвенную пору, когда я, будучи офицером, служил на Кавказе, мы часто с друзьями от скуки играли в азартные игры.

Гримм. Вы играли в карты?

Лодовико. Да, в карты, и чаще всего в вист или в штосс.

Гримм. Занятные игры.

Лодовико (с жаром). Еще какие занятные, вы даже не представляете себе всей степени этой занятности! Особенно игры в вист, хотя и штосс тоже неплохая игра.

Гримм. Вы говорите, что игра в вист вам нравилась больше?

Лодовико. Не то, что нравилась больше, просто мы больше в нее играли. Как правило, вечерами, когда, одурев от скуки, или, наоборот, от усмирение воинственных чеченцев, вдоволь нахлебавшись крови и пороха, устраивали теперь уже не настоящие, а карточные сражения, проигрываясь иногда в пух и прах, так что выходили из-за стола совершенно голые, в чем мать родила.

Гримм. Вы не преувеличиваете?

Лодовико. Нисколько; все мы были офицерами, все были людьми азартными, не раз и не два рисковавшими в смертельном бою, так что рисковать за карточным столом нам тем более было привычно.

Гримм. К чему вы клоните?

Лодовико. К тому, что страсть к фатализму, к предопределению, к тому, что раз уж тебе суждено однажды погибнуть, так уж никуда от этого ты не денешься, заставляла многих из нас так же относиться и к карточной игре.

Гримм. Вы это серьезно?

Лодовико. Серьезней не бывает. Судите сами: был среди нас один офицер, родом серб, по фамилии, как сейчас помню, Степанович, которые был фаталистом до мозга костей, и верил, что судьбе доподлинно известен тот день и час, когда его настигнет чеченская пуля.