— Раз Маджид больше не хочет эту крошку, она могла бы стать твоей, Вэл. И ты передала бы ей то, чему научилась.

— Я могу передать ей лишь то, как сильно тебя презираю.

— О, не торопись... сначала я научу тебя шить.

— Ты зря теряешь время. Никогда не поступлю так с кем-то другим.

— Это лишь слова. Ты удивишься, но люди способны на самые жестокие зверства. Даже святые... после них-то они и решают встать на путь святости. Ты способна на что угодно, и уж тем более на то, что пережила сама. Вот увидишь, ты сможешь повторить то, что когда-то проделывали с тобой... в особенности с собственным ребенком.

Летти поднесла иголку с ниткой к пустым глазницам.

— Я могла бы воспользоваться той ночью в больнице одной из них. Куда лучше, чем ложка.

Летти нашарила руку Ремы.

— А теперь не дергайся, дорогуша. Будь паинькой, не то твоей мамочке не поздоровится. Или она твой папочка? Экая странная анатомия. Ладно, как ты уже знаешь, я шью в темноте, так что ты должна вести себя очень смирно. Не хочу по ошибке вонзить иглу тебе в глаз.

Повернувшись к Вэл, она добавила:

— Смотри и учись.

— Нет, не надо! — почти в один голос воскликнули Рема и Вэл.

Игла пронзила тело, и на коже Ремы расцвела капелька крови. Девочка сжалась, а Летти сделала новый стежок, увещевая ее не шевелиться. Ребенок обратил к Вэл полный муки взгляд.

Вэл закрыла глаза.

На миг в душе всколыхнулось что-то черное, нахлынуло искушение самой взяться за иглы, заставить этого ребенка страдать, как когда-то страдала сама. Поменять правила игры и примерить на себя роль мучителя. Притвориться, что никогда не была на месте Ремы.

— Ладно, давай дальше я. Ты только все испортишь вслепую.

— Умничка. Мне кажется, у тебя отлично получится. Но только руки. Рано пока тебя освобождать.

Летти протянулась через кровать и вынула несколько игл, вонзившихся глубже всего. Неловкие, торопливые пальцы то и дело касались кожи Вэл, что было для нее невыносимее воткнутой в тело стали. Более того, из-за них боль показалась благом.

Пытаясь откатиться, Вэл натянула путы. Тело охватила агония, объединенная сила оставшихся нитей держала крепко, раздирая иглами кожу. Вэл затаила дыхание, не решаясь продолжать. Затем одним отчаянным рывком попыталась освободиться. Крючья и иглы выскочили. Пропитанные кровью нити порвались, но большая часть созданного Летти узора, сверкающая «веревочка», осталась нетронутой, покрывая тело кровавой арабеской.

— Убирайся! — Вэл вскочила и, сбив Летти с ног, потянулась к ее шее, как мечтала сделать тысячи раз.

Летти отбивалась руками и ногами, но как-то вяло, словно решила принять все, что для нее уготовано.

Вэл роняла ей на лицо слезы вперемешку с кровью. Разум наводнили образы: полуночные поездки под кромешно черными небесами, безумные, дикие лица, прижавшиеся к окну мерседеса, ночные бабочки, вихляющие на острых шпильках, хищницы, от которых так и разило отчаянием и неудовлетворенностью. Зачарованное лицо матери, с вожделением смотревшей на чуждый и обширный мир за стенами дома, одновременно пугавший и манивший ее.

«Ты видишь, как ужасен мир. Только взгляни на это. Ты видишь...»

Лицо матери, вспомнила Вэл, было полно растерянности и тоски.

— О боже! — выдохнула она и выпустила горло Летти.

Та закашлялась и потерла шею.

— Так я и знала. — Голос звучал слабо, глухо, словно шелест мертвых давно облетевших лепестков, сминаемых в ароматный порошок. — Так и знала, что однажды ты попытаешься меня убить. Знала, что ты меня ненавидишь.

— Ненавидела. В детстве я жаждала тебя убить. Сидела у окна в своей запертой комнате и фантазировала, как это будет. А затем полиция выяснила, что ты издеваешься над своей маленькой пленницей, и забрала меня, лишив такой возможности. Как же я тебя ненавидела! Нечестно, что тебя у меня отняли.

— Я тоже тебя ненавидела.

Вэл поразилась. Все эти годы она считала себя жертвой Летти. Того же мнения придерживались газеты и журналы, соседи, многочисленные психиатры с их ахами и охами и терапевты, что цокали языками, работая с ней уже в детском приюте. Как выразилась одна желтая газетенка, Летти была чудовищной матерью, которая держала свое дитя в цепях.

— Я ненавидела тебя за твою свободу, — продолжала Летти. — За то, что ищешь темные места, куда я боюсь идти.

— Но это же ты показала те места!

— Только из желания напугать, чтобы ты никогда меня не бросила.

— Я и не бросала. Таскаю тебя за собой по миру, точно тяжелую цепь. Ты всегда в моих снах. Ненавижу тебя за то, что ты везде, куда бы я ни отправилась, в каждой постели, где бы я ни спала. Ты вечно рядом, преследуешь, шпионишь, наблюдаешь.

— Тогда прости, и я тебя покину.

— Отопри дверь!

— Не могу.

— Не лги. Этими сказками ты кормила меня в детстве.

Вэл разочарованно занесла руку для удара, но уронила, так его и не нанеся. Многочисленные раны лишали сил, но еще хуже была печаль Летти. В темноте казалось, что по лицу матери, передразнивая узор «веревочки», пляшут крошечные светлячки.

— Прости меня, — повторила Летти. — Я причиняла тебе боль только потому, что боялась потерять.

Оттепель в душе Вэл, хоть и не полная, оказалась во сто крат мучительней льда, что до недавнего времени сковывал сердце, где теперь расцветало страдание. Маджид в зачарованном оцепенении выжидал, тихий, как затаенный вдох.

Подбежала Рема и прижалась к ней.

— Я прощаю тебя, — выдавила Вэл, каждое слово казалось выстраданным всей жизнью. — Любить не могу, но прощаю тебя... мама.

«Или Филакис, — подумала она. — Кем бы ты ни была».

Но ожидаемой трансформации не последовало. Летти простерла руки в мольбе, но не было ни татуировок на ладонях, ни превращения в торс Турка, покрытый шрамами от кнутов и тощий, как у скелета.

— Я знала, такое место существует, — вздохнула Летти. — Меня называли сумасшедшей, но я знала... Знала, что найду тебя здесь. Если бы только я могла видеть...

Она потерла пустые глазницы.

На мгновение Вэл почудились салатовые стены материнской палаты, запах мочи и дезинфицирующих средств, ужасная ласка кожаных ремней. Затем Летти исчезла и комната начала схлопываться на манер крыльев лебедя-оригами. Кровать, шкатулка для шитья, окно с иллюзорным видом на поля Новой Англии превращались во все более мелкие ошметки, от которых под конец остались только яркие точки, что вились в воздухе, словно блестки конфетти.

Вместо комнаты детства Вэл вновь увидела промозглые и запутанные коридоры мрачной темницы.

— Филакис позволит нам уйти? — не веря, поинтересовалась она.