– У Вас очень большая боль на лице.

– У меня осталось лицо? – удивился Шахов.

– У Вас остались живые, одетые в грусть, глаза, – сказала она.

– Интересное сравнение, – заметил Шахов, профессионально занимавшийся лет двадцать поэзией, занимавший на тот период общественный пост председателя городского литературного объединения, – одетые в грусть глаза… – повторил он задумчиво.

Глянул на девчонку внимательно, словно вспомнить хотел, где мог видеть? Не вспомнил, потому сказал так:

– Когда человеку без разницы – что сегодня, что завтра, когда человеку нет смысла искать в жизни стержень, когда помощи уже ждать неоткуда, когда заканчивается энергия жизни…

– Когда человек не хочет бороться, то никто его заставить не сможет, – вдруг перебила его пафосную речь Аида, – когда человек сдаётся перед жизнью сам и упоительно рассказывает об этом всему окружающему миру, помогать ему бессмысленно. Когда человек находит удовольствие в занятиях самоуничтожением…

– Да что ты знаешь про моё самоуничтожение?! – вдруг заорал Шахов ей в лицо. Он крикнул и был тут же очень удивлён, что Аида не отшатнулась от страха, а просто выслушала этот бабский вопль. Они стояли уже возле подъезда Шахова. Жил Лёшка на пятом этаже… Он схватил девчонку за шиворот, и так, держа её за шиворот, словно боялся, что сбежит, затащил к себе на пятый этаж. То есть протащил по всем лестничным пролётам за шиворот, и девчонка не издала ни звука. Так двери открыл, так в квартиру затащил. Аида молчала.

В прихожей он её отпустил, сказал:

– Ботинки сними, вчера полы мыл.

– Конечно, – тихо согласилась она и стала разуваться.

– Проходи на кухню, будем пить водку, – приказал Шахов.

– Конечно, – вновь согласилась она и прошла в кухню.

– Куртку сними! – крикнул Лёшка, – Не в пивнухе!

– Конечно, – согласилась она, быстро стащила куртку и повесила ее на ручку двери в кухне.

Зашёл Лёшка, бухнул бутылкой водки о стол, выбросил на стол рядом какую-то закуску, сплошь из неплохих консервов, налил сначала себе водки с полстакана, выпил, Аиде даже не предлагал, потом глянул на девчонку и задал вопрос до того нервным, истощённым голосом, что она и ответить не смогла:

– Что ты знаешь про моё самоуничтожение? Что ты знаешь про мою борьбу в жизни?.. Что?! Сядь!

Аида без слов села за стол напротив Лёшки, руки сложила на коленях. Молчала. Слушала. Как-то странно было смотреть на эту девушку, появившуюся в жизни Лёшки из ниоткуда, странно было смотреть, что она совершенно его не боялась.

Лёшка выпил ещё немного водки, закусил очень нахально, что называется, в лицо, малосольным огурцом, яростно им хрустя, смотрел на гостью свою, большее похожую на пленницу, с превосходством борова над козой. Наконец в голову пришла одна-единственная, верная и правильная мысль: «А она ведь ровно в два раза младше меня? Почему же я не знаю, что делать? А что мне знать? За неё… как говорится – год за килограмм! Малолетка. Малолетка, а всё туда же – учить дядю, у которого уже свои дети. Все они, малолетки, такие – чуть попробуют на чердаке сексу, и давай строить из себя взрослых! Показывать, как жить надо, хоть, как жить надо, не то что не знают, а вообще понятия не имеют».

– Ну и что вот ты пришла? – спросил он требовательно.

– Да я не приходила, – сказала Аида, – Вы меня сюда затащили… за шиворот… не помните?

Говорила она так, как могут говорить девчонки, которым если не понравилось такое обращение, то они его, по крайней мере, понимают.

– Ну и что вот я тебя сюда затащил? – переспросил Лёшка.

– Я не знаю, – пожала она скромно плечами, – Вам, наверное, не хватает человеческого общения?

– Откуда ты знаешь? Что ты вообще можешь знать про моё общение? Может, я просто ни с кем общаться не хочу?

– А меня для чего затащили?

– А понравилась! Тебе восемнадцать есть?

– Нет, мне шестнадцать, – ответила она спокойно, – если вы про ответственность за вхождение со мной в интимные отношения, то при моём согласии мне всё равно что восемнадцать.

– Не понял, – помотал полупьяной головой Лёшка.

– Сейчас девушкам разрешено по согласию входить в интимные отношения с шестнадцати лет. Закон Российской Федерации.

Лёшка обомлел. Долго, внимательно смотрел ровно в голубые глаза девушки, потом спросил тихо, осторожно, запинаясь:

– И-и… часто ты… так вот… входишь?

– Нет, – ответила она, – не вхожу.

– Девственница, – хотел посмеяться он.

– Девственница, – серьёзно ответила она.

– Не было никого?

– Не было.

– Тебе повезло, – вдруг обозлился Лёшка.

– В чём?

– Я однолюб! Потому у меня в жизни была только моя жена, поэтому у меня один ребёнок… Поняла теперь?

– В этом трагедия?

– В этом смысл моей жизни – любить одну. Иметь одного ребёнка. Любить его. Всё для них… а эта!.. – было похоже, что злоба сознание поглотила, и он остался сам на сам, – С-сука! Сука поганая! Всё продала! – он поднял глаза, увидел, что не один, увидел перед собой Аиду, спросил злобно: – Да вы все такие? Правильно? Никуда не годные, кроме как в постель к кабану!.. Вырастешь, вот такая же станешь!

– А мы обо мне говорим? – спросила она смиренно.

– Слушай, – вдруг очнулся Лёшка, налил себе немного водки, выпил и спросил, – а я не понял, ты откуда узнала? Кто наболтал? Ну?.. В театре?

– Разве это важно? – спросила она негромко.

– А что важно?

– Важно человеком остаться.

– А я кто, по-твоему?

– Не знаю. В театре Вы были похожи на человека, а сейчас…

Шахов быстро поднялся, подошёл к зеркалу в прихожей, глянул, высказался:

– Ну и что? Просто нетрезв. Просто нетрезв! Тебе я нравиться не собираюсь! Так что, особенно не того…

– Вы ведь, правда, стихи пишете?

– Да-с!..

– И в литобъединении председатель?

– Точно-с!

– Возьмите себя в руки!

– Руки боюсь запачкать-с!

Аида первый раз за всё время рассмеялась. Смех ее был хоть и тих, и скромен, но задирист и откровенен. Лёшка глянул на девчонку в эту секунду и что-то ему в ней понравилось. Ему первый раз что-то понравилось в другой женщине!.. О, боже, какой женщине? Девчонке!..

Аида остановилась столь же внезапно, как и рассмеялась. Остановилась, глаза смеялись, лицо было серьёзным. Она смотрела на Шахова, пожиравшего консервы, глаза её стали сжиматься, и, где-то очень глубоко, вместо вроде бы положенного отвращения, у девушки появилась боль. Она с сожалением сказала: