«Для меня истина – в боге. Стремиться к нему, раствориться в нем – высшее наслаждение духа, достойное любых усилий, любого подвижничества!»

Бархатный голос отца Василия заполнял комнату, как несколькими часами до того заполнял церковь.

Душа тянется к истине, и на ее пути – тяжком, непрямом – церковь подставляет некие зазывные щиты-картинки, уводящие в тупик не желающих додумывать. Картинки эти дают иллюзии уюта, иллюзию конечности поисков, иллюзию истины. Дойдя до этой услужливо тенистой и душистой преграды, ослабленный, словно надышавшийся маковым цветом, человеческий разум призывает свою вторичность, поспешно, враз сдавая свои позиции. Дальнейшие поиски прекращаются. Человек блаженно сникает, сама реальная жизнь представляется иллюзорной, и он становится беспомощен, беззащитен перед ней. Предрасположенный к добру деятельному научается подставлять щеку. Но то и надо подлецу – он не замедлит ударить, и, если есть возможность, ударить не раз и добить, если ему понадобится.

Эта порожденная религиозностью ватность в характерах хороших людей, нередко теряет религиозную окраску. Еще чаще множится без нее, но благодаря ей. Может быть, это самое страшное наследие, переданное давешним «благолепным» мракобесием. Невидимая бацилла апатии зародилась в храме. Но не только в нем.

«Религиозную» апатию трудно отделить от апатии, порожденной в бесчисленных столкновениях с непробиваемыми недостатками «мирской» жизни. С людскими пороками, не выкорчеванными вовремя и потому местами буйного цветения достигшими.

Приходится убеждаться в том, например, что горячее стремление принести пользу обществу не всегда находит сочувствие и понимание. Более того, сталкиваясь с рутиной – наступательной, сильной в своем напоре, косности, крепкой своим единством, благие стремления порой превращаются в отчаянную самоотверженность. Даже самоубийственность, для обыденного разума кажущуюся сумасшествием. «Мания!» – с деланным сочувствием вздыхает чинуша-обыватель, и самоотверженность в определенный момент останавливается перед выбором: битье головой о стену, равносильное самоубийству, или – апатия. Пусть каждый судит сам, что встречается чаще.

Такая «ставка на надрыв», на крайнее напряжение не может долго приносить плоды. Мы нередко умиляемся собственной «дальней любви», поддерживая далекого подвижника, и не замечаем, что без нашей поддержки задыхается, так сказать, подвижник «ближний». Это мелкое предательство и невольное постоянное подвирание есть в духовных генах религиозности, идет от эффекта молитвы: согрешил, покаялся, кинул копеечку «на строительство храма» – и успокоил душу. И получается: «Нет пророка в своем отечестве (городе, селе, микрорайоне, семье, на работе?)» Вот и являются истеричные, вдруг, посмертные благодарности. Хрестоматийные примеры этого – судьбы Высоцкого, Рубцова, томского писателя Михаила Орлова.

Далеко не всякий талантливый или просто хороший человек обладает железной хваткой и защитной броней. Может быть, одно с другим вообще несовместимо. Не всякий находит ясную цель сразу и способен постоянно не терять ее из виду. И даже тот, кто обладает редким сочетанием всех этих качеств, не застрахован от минут и даже периодов неуверенности в себе, слабости, хандры, наконец. И подвижник вдруг может стать хрупким, ломким, а то и податливым. Тогда от нас, окружающих, зависит, суждено ли состояться этому таланту, просто этой личности.

Как трудно порой найти доказательства необходимости жить по совести, честно, столь важные для молодых! Беспощадный и впечатлительный взгляд юности способен за благородным внешне поступком разглядеть корысть, распознать изощренную демагогию или крохотную фальшь, за которой могут скрываться вещи, в корне меняющие многие представления. «Неужто и в этом лучшем из миров зло начинает чувствовать себя вольготно?» – задается вопросом юноша, снявши розовые очки. И – или надевает черные, или бросается в поиски вековечных утешительных конструкций религии.

Но не слишком ли часто хрупка наша твердость, шатка наша стойкость? Не слишком ли сильна в нас психология иждивенцев, основанная на недовольстве тем фактом, что общество к нашему рождению не успело стать совершенным, подготовить вселенскую справедливость?

Слишком многие из нас как-то разом примирились с локальным торжеством вещей низких. Чувство справедливого протеста, высокая способность, данная нам как людям – бороться с несправедливостью, притуплена какой-то запуганной усталостью. Некоторым даже при тонком нравственном чутье просто не хватает решимости сопротивляться злу. Как липкими лентами, опутали мы себя компромиссами, страшками, малодушным хихиканьем, оставив себе в утешение минуты пламенного грудобоя, дающего только эмоциональную разрядку. При этом напрочь забывается, что есть и наша доля ответственности в том, что делается в стране. Что угодно – лишь бы не иметь своего суждения, – вот отсюда и беспомощность перед жизнью. Этакое «командировочное состояние». Но нельзя, плывя в удобной лодке по течению, рассчитывать, что речка никогда не кончится и не наступит океан, где придется прилагать усилия на греблю. Придется – а сил может и не оказаться.

Самое достойное и разумное – посильное участие в улучшении окружающей жизни. Сегодняшней, нашей. Борьба, а не унылые разглагольствования, не изощренные жалобы на судьбу, не многозначительное безделье, не пустой крик и не пустое молчание. А как раз все эти проявления малодушия объективно находят подтверждение в религии.

Отец Василий утверждал, что в нашу эпоху стрессов и НТР нравственное состояние мира может найти гармонию только в религиозности, что только в ней «мятущиеся и смущенные сердца могут найти разрешение всех своих тревог и сомнений», что следует «смириться перед богом и в трудах по борьбе с грехом удостоиться тайны духовной жизни».

Вспомнилась библейская мораль: каждый за себя, один бог за всех. И в ее свете «смириться перед богом» означает упование на несуществующее, «борьба с грехом» – борьбу с тем в первую очередь, что именно церковь считает греховным, а «тайна духовной жизни» есть иносказательное утверждение индивидуального начала.

Все это вместе означает призыв к уходу или, во всяком случае, растрату сил и времени на движение по ложному пути, который при всей своей видимой ясности ведет в никуда. Потому что, по учению церкви, человек познает мир не столько умом, сколько своей внутренней жизнью. Таким образом, основой его познания является вера. Она абсолютно истинна и непогрешима, она есть высшее достижение духовной жизни человека.

И – вот признак разжижения разума, потери им достоинства! – верующий принимает любое утверждение, как бы ни противоречило оно разуму и самому себе, на все соглашается, ничему не противится. Вера, провозглашенная во спасение, приучает не доверять себе и тем самым нередко губит.

Наверное, религиозность сегодня возникает от нетерпения в добывании истины и означает субъективный предел, за которым – персонифицированные причины и цели бытия, конечно же, упрощенные, потому что подвергаемы догматическому суждению и объяснению. Это свидетельство отключения разума, его временной остановки, которая, тем не менее, может стать в конкретном человеке полной.