Борис Рублев вынул из его наплечной кобуры тяжелый прикладистый "наган", перехватил его за ствол и небрежно зашвырнул куда-то в недра квартиры через открытую створку застекленной двери. Там опять со звоном посыпалось стекло.

– Вот черт, – тихо выругался Комбат, – везет мне сегодня.

– Слава, ну что ты там делаешь?! – раздался из-за закрытой двери справа от Рублева визгливый женский голос. Насколько мог судить Борис Иванович, обладательница голоса была вдребезги пьяна. – Ты мешаешь нам заниматься!

– Пардон, мадам, – сказал он, распахивая дверь, – я вовсе не хотел вас…

Слова замерли у него на губах, и сам он остановился, не зная, как быть дальше: то ли продолжать начатое, то ли бежать отсюда без оглядки. Он считал себя человеком бывалым, но теперь несколько растерялся.

Все-таки весь его боевой опыт относился к совершенно иной сфере человеческой деятельности. Однако отступать было некуда, и он решил идти до конца.

– ..прерывать, – закончил он начатую фразу.

Смотреть на все это было противно, но и отвернуться он не мог, потому что под подушкой у пьяной коровы, которую, вероятно, и звали Анной Павловной, запросто мог оказаться целый артиллерийский склад. Во всяком случае, размеры подушки позволяли упрятать под нее хоть "стингер". Сама кровать живо напомнила Комбату танковый полигон – и размерами, и степенью развороченности. Здесь пахло дорогими духами, вином, сигаретами, разгоряченным телом и – очень явственно – желудочными газами. Комбат про себя определил эту газовую смесь как запах дешевого борделя, хотя за всю жизнь так и не удосужился посетить бордель хотя бы в целях эксперимента, ни дешевый, ни дорогой. Платить за это дело, когда вокруг столько женщин, желающих, в принципе, того же, что и он, казалось ему нелепостью. Ему снова остро захотелось курить, на этот раз только для того, чтобы забить этот тошнотворный запах. Крашеная платиновая блондинка лет сорока, тянувшая приблизительно на пятидесятый размер одежды и сороковой номер обуви, абсолютно голая, абсолютно пьяная и с головы до ног перемазанная губной помадой, тяжело сползла со своей партнерши, которой, судя по фигуре (лица Рублев не видел), было никак не больше двадцати лет, и села на краю огромной постели, широко, по-мужски расставив ноги с массивными бедрами и сухими, почти лишенными мускулатуры икрами. Взглянув на густой рыжеватый мех, покрывавший низ ее живота и занимавший ненормально много места, Комбат поспешно отвел глаза и стал смотреть на ее партнершу. Та, по крайней мере, радовала глаз чистотой и плавностью линий молодого, стройного тела. Она лежала на боку, повернувшись к двери спиной, и Рублев разглядывал ее до тех пор, пока не понял, что рука ее, прикрывавшая ягодицы, на самом деле сжимает основание какого-то блестящего цилиндрического предмета, издававшего приглушенное жужжание. Тогда он стал смотреть в угол, лишь краем глаза следя за хозяйкой.

– Тебе чего, мужик? – совершенно пьяным голосом спросила хозяйка. Дотянувшись до туалетного столика, она сгребла стоявшую на нем початую бутылку шампанского и надолго присосалась к горлышку. Вино, пузырясь, стекало по ее щекам и отвисшей дряблой груди. – Трахаться будешь? – поинтересовалась она, утолив наконец жажду и не глядя сунув бутылку на место. – Только, чур! начинать с меня, иначе пошел на хер. Эта молодая шалава и так себе найдет. Ну, чего стал? Давай, снимай штаны-то!

– Обязательно, – сказал Комбат. – Только сначала мне надо переговорить с вашим мужем.

– А ты кто такой? – спросила Анна Павловна Горохова. – Может, ты мент?

– Как можно, – обиженно развел руками Рублев.

– Нет? – удивилась хозяйка. Ее сильно качнуло, и она с трудом поймала ускользающее равновесие. – Зря. Я-то думала, что мой барашек наконец допрыгался. Тогда чего ты приперся?

– Мне нужно поговорить с вашим мужем, – терпеливо повторил Рублев. У него появилась надежда узнать все, что его интересовало, без кровопролития. – Я его деловой партнер из Москвы.

– Так я же говорю: чего ты сюда приперся? Он же дома почти не бывает, сморчок этот.., импотент вонючий.

– А где он бывает? – вежливо поинтересовался Борис Иванович, видя, что его собеседница норовит заснуть сидя.

– Ой, как ты мне надоел, – капризно сказала она. – Ты почему такой дурак? На работе он, в "Олимпии" своей затраханной! Ну, что ты пялишься как баран? Возле "Пулковской" это, возле гостиницы! Ну что за деревня? Одно слово – Москва… И до сих пор в штанах.

Ее молодая партнерша вдруг забила ногами и застонала, выгибаясь дугой. Комбат решил было, что ей стало плохо с перепоя, но быстро понял свою ошибку, плюнул и уже собрался уходить, когда за дверью вдруг раздалась серия диких воплей, словно там бесновалась стая сбежавших Из ближайшего обезьянника макак, какой-то топот, звучные шлепки, дверь с грохотом распахнулась, и в комнату перепутанным клубком ввалились два расхлюстанных, сопливых и совершенно одинаковых пацана. В оглушительном вое и визге ему удалось разобрать часто повторявшееся слово "отдай", и он понял, что близнецы-дауны делят и никак не могут поделить что-то, что им в данный момент кажется величайшей драгоценностью на свете.

Вопящий клубок ураганом прошелся по спальне, сметая все на своем пути. Впрочем, никто, кроме Бориса Ивановича, на появление близнецов внимания не обратил: их мать, утратив всякий интерес к окружающему миру, снова занялась своей партнершей. Комбат ужаснулся тому, что при этой сцене присутствуют дети, но у него немедленно появился другой, гораздо более веский повод для беспокойства: он вдруг с испугом заметил, что Витя и Митя делят не игрушки или конфеты, а револьвер охранника. Торчавший из сцепившихся в один большой кулак четырех детских ладоней вороненый ствол нырял и подскакивал, как поплавок на волнах, ежесекундно меняя направление и угол наклона. За те несколько секунд, что Комбат простоял в невольном оцепенении, черный зрачок револьверного дула дважды глянул ему прямо в глаза. Выстрел мог раздаться в любую секунду, и Рублев, придя в себя, решительно отобрал у братьев "наган". В ходе этой непростой и смертельно опасной операции он был трижды укушен, получил на менее полусотни пинков и ударов и вдобавок был обильно оплеван, не говоря уже о красочных эпитетах, которых близнецы, невзирая на отставание в умственном развитии, знали, как оказалось, великое множество. Впервые в жизни он испытал острое желание стукнуть, а еще лучше, пристукнуть ребенка, и не одного, а сразу двух, причем не просто детей, а детей, обделенных природой и обиженных родителями и всем миром, – короче говоря, детей, достойных жалости и сочувствия.

"Вот она, пропасть между теорией и практикой, – думал он, бегом спускаясь по лестнице черного хода и унося с собой злополучный "наган". – Ну и зверинец!"

Сев в машину, он некоторое время приходил в себя, а потом по сотовому телефону связался с братом.

– Ты еще живой? – спросил Андрей, и за шуткой Комбат без труда уловил беспокойство.