Дэвид лег на кровать в чем был, не в силах снять даже ботинки. Рукой он заслонил глаза от солнца, светящего в окно. Полуденного солнца первого дня нового, 1944 года.

И тут же убрал руку, вспомнив внезапно о том, что была еще третья вещь, о которой он чуть не забыл и которая непонятным каким-то образом связана с человеком по имени Альтмюллер.

Что, черт возьми, значит это слово – «Тортугас»?

2 января 1944 года

Город Нью-Йорк

Эжен Леон, в рубашке, без пиджака, сидел один-одинешенек за чертежной доской в пустом кабинете. На столах были разбросаны чертежи. Утреннее солнце ярко освещало белые стены, придавая помещению вид огромной больничной палаты, путь в которую строго-настрого заповедан болезнетворным бациллам.

Внешность Эжена Леона, как и выражение его лица, вполне соответствовала царившей здесь строгой, пуританской атмосфере.

Дэвид вошел в комнату вслед за Кенделлом, вспоминая все то, что рассказал ему об ученом бухгалтер. Такое он предпочел бы не знать о Леоне.

Ученый повернулся к вошедшим. Это был самый худой человек, какого Дэвид когда-либо встречал в жизни. Кости и кожа. Синие вены просвечивали на кистях рук, шее, висках. Кожа была не старой, но пожухлой. Зато в посаженных глубоко глазах заметно было, в противоположность всему остальному, биение жизни. Во взгляде их – проницательном в своем роде – ощущалась тревога. Прямые жидкие волосы поседели раньше положенного срока. Возраст не поддавался точному определению, и ошибка при оценке его могла бы составить лет двадцать.

Специфическая черта в поведении этого человека заключалась в полном его безразличии ко всему, что не имело прямого отношения к его работе. Он заметил вошедших, уже зная, несомненно, о Дэвиде, но прерывать своего занятия не собирался.

– Эжен, это – Сполдинг, – нарушил тишину Уолтер Кенделл. – Покажите ему, с чего начать.

С этими словами бухгалтер вышел из кабинета и закрыл за собой дверь.

Дэвид пересек комнату и, подойдя к затворнику, протянул пуку. Он точно знал, что ему следует сказать.

– Для меня большая честь познакомиться с вами, доктор пеон, – произнес он заранее подготовленную фразу. – Я не ученый, но наслышан о ваших достижениях, преумноживших славу Массачусетского технологического института. И поэтому счастлив безмерно, что хоть какое-то время смогу поработать под вашим непосредственным руководством.

На мгновение в глазах ученого зажегся интерес. Дэвид решил рискнуть, упомянув об институте и намекнув тем самым побитому жизнью ученому, что ему, Сполдингу, многое известно о нем, включая произошедший с ним трагический случай в Бостоне, – как, разумеется, и продолжение данной истории, – и что все это никоим образом не повлияет на отношение нового сотрудника к общепризнанному мастеру своего дела.

Взгляд Эжена снова стал отрешенным. И Дэвид понял, что ученый потерял пробудившийся было интерес к его особе. Но безразличие – отнюдь не грубость. Если только оно проявляется в разумных границах.

– Я знаю, что в нашем распоряжении совсем мало времени, у меня же о гироскопах самое смутное представление, – заявил откровенно Сполдинг, касаясь рукой чертежной доски. – Однако мне обещали, что особо сложных задач передо мной и не будут ставить. Главное, чем я должен заниматься, это переводить на немецкий те формулировки и термины, которые вы напишете для меня.

Дэвид подчеркнул слова «переводить» и «вы напишете для меня». Он хотел проследить, прореагирует ли Леон и как на открытое признание им того факта, что ему известно о проблемах ученого с устной речью.

Легкий вздох облегчения выдал состояние бедолаги.

Леон взглянул на Дэвида. Тонкие губы молчальника поневоле дрогнули и затем изогнулись в еле приметной улыбке. Ученый кивнул. В его глубоко посаженных глазах мелькнула благодарность. Поднявшись с табуретки, Эжен подошел к ближайшему столу, где поверх чертежей лежало несколько книг, взял верхний том и протянул его Сполдингу. На обложке стояло название – «Диаграммы – инерция и прецессия».

Дэвид понял: все будет хорошо.

Было половина седьмого.

Кенделл давно ушел. Ровно в пять секретарь, чей рабочий день подошел к концу, попросил Дэвида запереть двери, если он будет уходить последним, или передать ключи тем, кто останется.

В категорию «тех, кто останется», входили Эжен Леон и двое приставленных к нему санитаров.

Сполдинг познакомился с «опекунами» Леона в приемной, куда он прошел из кабинета ученого. Одного из них звали Хэлом, другого Джонни. Оба – огромного роста. Хэл любил поболтать и за словом в карман не лез. Однако в этой группе из двух человек за старшего был все же Джонни, служивший когда-то на флоте.

– Старик отлично ведет себя, – сказал Хэл. – Так что пока можно не волноваться за него.

– Пора увозить его отсюда обратно в больницу Святого Луки, – отозвался Джонни, – а то там разорутся, если он опоздает к ужину.

Санитары зашли в кабинет и вывели оттуда Леона. С ученым они обращались вежливо, но твердо. Эжен Леон безразлично глянул на Дэвида Сполдинга, пожал плечами и молча вышел вслед за няньками.

Дэвид подождал, пока стихли звуки шагов, затем, положив на стол секретаря «Диаграммы», которые вручил ему физик, подошел к двери кабинета Уолтера Кенделла.

Дверь была заперта, что удивило несколько Сполдинга. Кенделл был уже на пути в Буэнос-Айрес и, возможно, пробудет там не одну неделю. Дэвид достал из кармана небольшой предмет и опустился на колени. Вещь, которую он держал в руке, напоминала внешне стоящий немалых денег серебряный складной ножичек, – из тех, что можно видеть нередко на столь же дорогих брелках, составляющих непременную принадлежность людей состоятельных, особенно – членов различных фешенебельных мужских клубов. Однако в действительности это изделие представляло собой не что иное, как отмычку, изготовленную в виде перочинного ножика по спецзаказу в лондонской фирме «Серебряные сейфы» и подаренную Дэвиду в Лиссабоне его коллегой из МИ-5.

Сполдинг выдвинул из прибора крошечную трубочку с подвижной головкой и вставил в замочную скважину. Не прошло и тридцати секунд, как послышалось характерное щелканье, и Дэвид смог открыть дверь. Войдя в кабинет, он не стал ее закрывать.

В кабинете у Кенделла ничего, кроме письменного стола, не было – ни сейфа, ни встроенных шкафов, ни книжных полок. Дэвид включил флуоресцентную лампу, стоявшую на толе, и выдвинул центральный ящик.

Вот смех-то: под грудами скрепок для бумаги, зубочистками, блокнотами лежали два порнографических журнала со следами от грязных пальцев на обложке. А ведь оба они были сравнительно новыми.

Весело же встречал праздник Уолтер Кенделл, грустно подумал Сполдинг.

В боковых ящиках не оказалось ровным счетом ничего. Во всяком случае, ничего такого, что заслуживало бы внимания. Правда, в одном из них, самом нижнем, валялись смятые желтые листы почтовой бумаги с какими-то каракулями.