Вот, например, художники. Те еще хвастуны. Напишут какую-нибудь экспериментальную картину, а ты еще пойми, что на ней написано. Зато как они кичатся своим мастерством, как умеют чинно стоять в стороне, наслаждаясь славой. Причем художники – народ непростой. Говорить о своих картинах они не умеют. А если бы и умели, то, судя по всему, не являлись бы художниками. Их задача – писать картины, а не разглагольствовать о смыслах, заложенных в своих произведениях. Их язык – не слово, а краски. Поэтому они в некотором смысле имеют алиби – любая попытка критика упрекнуть художника за бессодержательность обернется его провалом. Потому что объяснять художник ничего не будет, все написано на холсте. И он может охотно улыбаться, хвастливо показывать на свое творение, не произнося при этом ни единого слова. Смотрите, мол, на мой шедевр! И сами догадывайтесь, почему я его написал. А если ты ничего не видишь там, помимо размазни, то это твои проблемы.

Известный английский художник Джеймс Уистлер, потешаясь над публикой, стремящейся объяснить его картины – а, по сути, раскритиковать их, – написал книгу под названием «Изящное искусство создавать себе врагов» с добавлением «Шутливо показанное на многих примерах, когда чрезмерно серьезных людей, лишенных самообладания, раздражали и весело подзадоривали к непристойной и бестактной болтливости». Человеком он был неординарным – впрочем, как и многие художники, – вырос в Петербурге, постигал таинства творчества в Париже, выставлялся вместе с импрессионистами и обрел славу на суде против популярного художественного критика Джона Рёскина. Последний посмел в своей статье назвать его произведения «преднамеренным плутовством». Он писал: «Я до этого много видел и слышал о нахальстве кокни, но все же я ожидал, что самодовольный скоморох посмеет нагло запросить двести гиней за то, что швырнул горшок красок в лицо публики». Из-за отзыва одного из самых влиятельных критиков картины Уистлера перестали продаваться, вот он и решил судиться, практически безрезультатно.

Его книга пропитана хвастовством: он изящно укладывает на лопатки своих недоброжелателей, превознося себя и свои работы, и высокомерно считает лишь художников способными подлинно судить о живописи. Впрочем, достается там всем. Даже такому самодовольному эстету, как Оскар Уайльд.

«Punch напечатал воображаемый разговор между м-ром Уистлером и Оскаром Уайльдом, что вызвало нижеследующий обмен телеграммами.

Оскар Уайльд – Макнилу Уистлеру. «Punch слишком глуп, когда мы с вами вместе, мы ни о ком не говорим, кроме как о самих себе».

Уистлер – Оскару Уайльду: «Нет, нет, Оскар. Вы забыли, когда мы с вами вместе, мы ни о ком не говорим, кроме как обо мне».

Или еще об Уайльде:

«Как мне выстоять против его справедливого гнева и осуждающих уничтожающих утверждений! Согласно его изящным определениям, я – увы! – всего только „невоспитанная и невежественная личность“, на чьи „вымученные произведения“ для него „крайне неприятно“ обращать внимание.

И все же, сколько ни отчаянно мое положение, я вынужден указать, каким бы „нахальным“, „желчным“ и „вульгарным“ он меня ни называл, все же он признает меня своим „учителем“ и, будучи на скамье подсудимых, основывает свою невинность именно на таких наших взаимоотношениях.

Поэтому, признаюсь со всем смирением, что воплощением моего „глупого тщеславия и несведущего ничтожества“ является – Оскар Уайльд».

С другой стороны, не всем же быть такими решительными в своем злословии, как Уистлер. Хвастунам приходится туго, когда на них обрушивается шквал насмешек. И это нужно терпеть, как ни крути.

Бахвал, казалось бы, не обладает самоиронией. Чтобы произносить патетические речи, необходимы высокий слог, александрийский стиль, грандиозный размах. Но чтобы разрушить подобную речь, достаточно одного острого слова – и вся конструкция моментально разваливается на части.

Самый уязвимый в этом смысле слой людей – это политики. Уж им-то хвастовства хоть отбавляй. На каждой предвыборной кампании можно услышать сотни положительных слов из их уст в свой адрес. И как они умны, как красивы, как занимательны! Они в точности соблюдают правила бахвальства – говорить о том, чего нет в природе. Более того, их слова зачастую не имеют никаких реальных последствий, оставаясь лишь предвыборными обещаниями. Но разве этим кого-то удивишь? Политика в глазах людей, похоже, окончательно превратилась в спектакль, где хвастливые обманщики играют в игру под названием «демократия». Как точен был знаменитый персонаж комедии Бомарше хитрец Фигаро, доказывая, что политику он знает вдоль и поперек:

«Да, только уж здесь нечем хвастаться. Прикидываться, что не знаешь того, что известно всем, и что тебе известно то, чего никто не знает; прикидываться, что слышишь то, что никому непонятно, и не прислушиваться к тому, что слышно всем; главное, прикидываться, что ты можешь превзойти самого себя; часто делать великую тайну из того, что никакой тайны не составляет; запираться у себя в кабинете только для того, чтобы очинить перья, и казаться глубокомысленным, когда в голове у тебя, что называется, ветер гуляет; худо ли, хорошо ли разыгрывать персону, плодить наушников и прикармливать изменников, растапливать сургучные печати, перехватывать письма и стараться важностью цели оправдать убожество средств. Вот вам и вся политика, не сойти мне с этого места».

Но зрители этого спектакля не остаются безучастны. Они также несерьезно относятся к политикам, подтрунивая над ними, издеваясь и передразнивая.

Хвастуны на телеэкране – лишь объект насмешек. Должно напрочь отсутствовать чувство юмора, чтобы не выставлять их на посмешище. Но видимо, политики согласны играть в эту игру. Вам – смех, а нам – власть. Смех позволяет закрыть глаза на то, что происходит вокруг. А вокруг давным-давно другие реалии и властвуют другие законы. Хвастуны не дремлют. Сегодня вы над ними смеетесь, а завтра вы им подчиняетесь. И кто смеется последний?

Пожалуй, самым ярким персонажем в литературе, притязающим на звание хвастуна (если закрыть глаза на манерные комедии Плавта), остается Фальстаф, герой пьес Шекспира «Виндзорские насмешницы» и «Генрих IV». Толстый и неповоротливый рыцарь, он отнюдь не стеснялся говорить о своих победах на полях сражений. Ах, как не правы те, кто считает, что настоящий актер мечтает сыграть Гамлета! Меланхоличного, задумчивого датского принца сыграть не так уж и проблематично – достаточно приставить руку к виску с задумчивым видом. Кажется, что любая книга о биографии актера сводится к тому, что он – артист – просто обязан умереть на сцене. И роль Гамлета в этом смысле словно придумана самой судьбой. А вот Фальстаф – это совсем другое дело. Это проверка на прочность и подлинную технику. Рассмешить зрителя вообще сложнее, чем заставить плакать. Тут смертью не отделаешься, придется изображать все пороки человеческой души и вместе с тем хвастаться несуществующими добродетелями. Это ли не искусство? Не зря Шекспир придумал этому герою такое имя: Falstaff даже звучит как «false stuff», то есть «ложное, фальшивое вещество». И мало кто из актеров в самом деле способен похвастаться своим умением изобразить на сцене это фальшивое вещество. Мало того что нужно нарядиться в костюм петрушки (этим могут похвастаться комические актеры), так еще нужно беспрестанно лгать. А как известно, только шут способен говорить правду королю – его все равно никто серьезно воспринимать не будет. А как же быть, если он еще и врет? Нет, тут нужен высокий полет мысли. И нужно еще поискать таких людей, в состоянии небеспричинно похвастаться этим талантом!