«Эта витающая в отвлеченных высотах административная жизнь, правильная, отчетливая, не подверженная случайностям жизни, страстям, желаниям, оставалась и всегда будет оставаться его неизменной утешительницею». Каренин оказывается в этом изображении обитателем некоего одновременно и почти трансцендентного, и весьма земного мира, — обитателем, слышащим и понимающим тамошнюю непостижимую для профанов музыку сфер:

Кроме этого вечного, возвышенного круга деятельности, среди этого круга, переплетаясь в нем в самых причудливых сочетаниях, находится еще другой сложный мир, живущий в 1-м, составляющий его двойной интерес, как сочетание мелодии в фуге или каноне. Это мир личных интересов, характеров, связей людей, живущих и действующих в этом кругу. Кроме того, делать так или не так, или нужно и не нужно, хорошо и дурно для известных лиц этого мира вообще, в этом мире есть еще то, что так или не так, нужно и не нужно, хорошо и дурно для известных лиц этого мира. <…> Каждое движение нужного, ненужного, хорошего, дурного проходят полный круг и составляют сложнейшее сочетание кругов вроде видимых путей планет, но в которых человек, искушенный в тайнах этой жизни и стоящий на известной высоте, как Алексей Александрович, видит согласие, смысл, стройную гармонию и глубокий, поглощающий всю жизнь интерес. Для Алексея Александровича эта вторая жизнь этих усложненных кругов представляла особенно завлекающий интерес особенно потому, что он, как то умеют редкие, умел в кругу этих личных интересов свой личный интерес ставить всегда под одно, казавшееся другим определенным знамя и скрывать его за общим и всегда, как называли другие и он сам, либеральным направлением[663].

Суть бюрократической деятельности предстает безостановочной взаимной конвертацией условно понятого общего, «государственного» интереса и, надо думать, более осязательных выгод и устремлений отдельных групп и индивидов в самой бюрократии. Сама многословность описания, избыточность метафорики указывают на то, что его целью, безотносительно ко всегдашнему толстовскому неприятию чиновничества, было передать — с какой-то даже долей эмпатии — пусть граничащую с абсурдом, но с точки зрения Каренина действительную и неотразимую «усложненность» этого двуединого мира. И вот среди этих-то тонко соподчиненных друг другу орбит Каренину предстоит дерзнуть отыграться за свою слабину перед вызовом себе как мужчине, мужу: «Чем более несчастным и нерешительным чувствовал себя Алексей Александрович, тем с большим увлечением он погружался в интересы своей служебной, государственной, как он полагал, деятельности»[664]. Концовка этой арабески спускает героя из эмпиреев отвлеченных утешений службой на твердь ее конкретных задач и неотделимого от них соперничества:

В то самое время в середине лета в этом мире рассматривался вопрос об устройстве одной из окраин России, о котором были самые разнородные мнения. Одни говорили, что там все дурно и нужно все переменить. Другие находили, что все хорошо, и у Алексея Александровича его направление совпадало с тем, чтобы было все хорошо, но партия сильных людей действовала в том кругу, где надо было, чтобы это было дурно <…>[665]

В последующих редакциях всей этой сцены — Каренин сразу после признания Анны — Толстой обходится без пространной характеристики устройства бюрократического мира[666]; она оседает в черновиках своего рода опытом свободной социологической рефлексии, адаптированным к художественному изложению. Но заданная ею тема чиновничьей драмы Каренина продолжает развиваться, доходя в конце концов до печатного текста.

В очередном, наново написанном, автографе эпизода с Карениным, охваченным порывом служебного энтузиазма, его самодовлеющая бюрократическая активность устремляется к определенной цели. Согласно этой версии, в ночной тиши своего кабинета он, в противодействии току презрения, исходящему, как мнится ему, от портрета Анны, вдохновенно порождает один за другим два важных проекта. Предметы этих последних те же, что и в окончательной редакции (3:14), но движение каренинской мысли существенно иное. Запечатав письмо Анне, он — в связи с предстоящим на следующий день заседанием межведомственного комитета — погружается в чтение «дела об устройстве инородцев». Соответствующий фрагмент чернового автографа заслуживает тщательного транскрипта (курсивом в данном случае обозначены слова, вписанные над строкой):

Дело об устройстве инородцев было огромное и старое дело. Оно то падало, забывалось, и было время, что в Комиссии, в к[оторой] оно разбиралось, заседал один член, то поднималось. Теперь это дело было поднято и служило Алексеем Александровичем, как не терпящее отлагательства по плачевному состоянию инородцев. В Комитете дело это послужило поводом к пререканию нескольких министерств. Министерство, враждебное А[лексею] А[лександровичу], доказывало, что положение инородцев весьма цветущее и что предполагаемое переустр[ойство] может погубить их процветание, и что если что есть дурное, то вытекает из неисполнения предписанных законом мер М[инистерством] А. А. Теперь А. А. вник в это дело, и его озарила новая мысль. 1) Дурное положение инородцев доказывалось офици[ально] данными, которые А. А. знал, откуда взять; 2) неисполнение мер происходило от несодействия Мин[истерства] вр[аждебного], и это доказыв[алось] отнош[ением] от 13 н[оября] 1865 и др. и др., и 3) главное, несодействие вражд[ебного] мин[истерства] было не временное и случайное, а было упорное и постоянное и прямо противуречило кор[енному] и орг[аническому] закону <…>[667].

Как видим, по ходу писания дело инородцев росчерком пера превращается из очередного витка многолетней волокиты в гвоздь программы комитетских дебатов, а Каренин становится инициатором новой повестки дня. Начинание грозит принять характер чрезвычайной меры, так как положение населения, подопечного сразу двум министерствам, одним из них признается «плачевным». Заметим также, что претензии Каренина к «враждебному министерству» выражены прямее и категоричнее, чем в ОТ, где они облечены в форму конспекта его речи в комитете, пародирующей у Толстого, в свою очередь, чиновничьи притязания на тотальную компетентность, а заодно жаргон служебной коммуникации (271–272/3:14).

Но этой удачной придумки Каренину мало, чтобы перестать хмуриться при случайном взгляде на портрет Анны. Едва окончив планирование одной бюрократической комбинации, он находит повод для другой среди принесенных ему на подпись рутинных бумаг:

Одна из этих бумаг была донесение о мерах, принятых для орошения полей Зарайской губернии. А. А. прочел ее и опять улыбнулся. Опять его озарила мысль. Нынче решительно был счастливый день. Мысль, озарившая А. А., состояла в том, чтобы поднять дело орошения полей Зарайской губернии и этим доказать свою либеральность решительность и ненависть ко всем бумажным фальшивым делам. Дело орошения полей Зарайской губернии было дело, начатое предш[ественником] предш[ественника] А. А. Оно состояло в том, чтобы провести кана[лы] и сделать места плодород[ными]. На это дело было потрачено много денег и продолжали тратить, но все давно уже убедились, что ничего сделать нельзя и ничего не нужно и, главное, что никто ничего не делал и не будет делать, но деньги