как ты. <…> Женщины, моя душа, — они губят всё. И отдавай любовь свою, но не всего себя». Эти слова чуть позже так отзываются в размышлениях Вронского: «Бельский прав, есть что-то страшное, бесповоротное в сожительстве с женщиной»[703]. В ОТ, отделенном от процитированного наброска чередой версий, работа над которыми была быстрой, эта беседа гораздо пространнее. Серпуховской пытается увлечь, зажечь Вронского примером своей головокружительной карьеры. Не касаясь здесь уже обсужденной выше политической стороны диалога, выделю своеобразную эротизацию обертона искушения, характеризующего всю сцену встречи и соотносимого, на мой взгляд, с ориентальной аурой Серпуховского.

Сама обстановка доверительного разговора, который ведется в разгар полковой попойки, выигрышно подчеркивает телесную крепость и мужественность Вронского: «Серпуховской вошел <…> в уборную, чтоб умыть руки, и нашел там Вронского», который, «сняв китель, подставив обросшую волосами красную шею под струю умывальника, растирал ее и голову руками». Друзья «тут же сели на диванчик, и между ними начался разговор, очень интересный для обоих» (294/3:21)[704]. Серпуховской, чьими глазами, собственно, мы и видим освежающегося полураздетого Вронского, выглядит совсем иначе. Сквозь всю сцену прослеживаются гендерно амбивалентные, андрогинные штрихи к его портрету: «[О]н был такой же стройный, не столько поражавший красотой, сколько нежностью и благородством лица и сложения»; он обращается к Вронскому, «нежно, как женщина, улыбаясь ему»; «[у]лыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места»; столь же предупредительно и почти кротко он предлагает Вронскому протекцию в благодарность за покровительство со стороны того в прошлом — вероятно, в пору их однокашничества и юношеского самоутверждения в Пажеском корпусе, когда природная маскулинность второго могла значить не меньше, чем генеральские эполеты первого в их взрослой жизни: «Ты столько раз мне покровительствовал!» (293, 296/3:21). В интертекстуальном плане андрогинность молодого генерала Серпуховского напоминает, с поправкой на тургеневскую прямолинейную сатиру, молодых же генералов в «Дыме», один из которых, к примеру, отличается «чрезвычайно приятным и как бы девическим лицом» и «изнеженным голосом»[705]. Даже ритуальная начальственная ласковость Серпуховского с давним знакомцем из нижних чинов описана с оттенком чувственности: он целует «во влажные и свежие губы молодца вахмистра». Бравый генерал застенчив, как мальчик: «торопливо достал из бумажника три сторублевые бумажки [для раздачи солдатам. — М. Д.] и покраснел» (293/3:21).

В исходной редакции сцены, в отличие от окончательной, мотив искушения был эксплицирован именно в зарисовке товарищеского мужского поцелуя. Это тот самый момент, когда Вронский и его приятель — который в данной редакции носит двойную фамилию Серпуховской-Машков, прозрачно намекающую на звезду тогдашней гвардии, «кавказца» и «туркестанца» графа И. И. Воронцова-Дашкова и при этом обыгрывающую дериваты женских имен в их уменьшительной форме[706], — замечают друг друга среди толпы: «Он увидел Вронского, но не мог оставить уж складывавшего губы для поцелуя вахмистра и только улыбнулся Вронскому своей милой соблазнительной улыбкой». Это определение, предвосхищающее характер беседы, заменяется в ходе правки другой парой эпитетов, которая лишний раз высвечивает взаимосвязь между мотивом соблазна и гендерной двойственностью искусителя: «Почти женская нежная улыбка радости еще более осветила лицо Серпуховского»[707].

В ОТ оборот «нежно, как женщина, улыбаясь ему» употреблен в ином месте сцены — там, где Серпуховской прямо заговаривает о своей возможной служебной протекции Вронскому. Он мягко упрекает Вронского за неловкость, с которой тот, желая повысить себе цену, отказался от предложенного назначения двумя годами ранее[708], и, советуя избыть страсть к женщинам, а для того поскорее жениться (но, как ясно из подтекста, не на Анне), обещает исподволь «втянуть» Вронского в высший круг деятельности, лишь бы тот содействовал такому продвижению, выйдя из полка. Наконец, он многозначительно указывает на примеры тех людей из их среды, которые «погубили свои карьеры из‐за женщин» (вариант автографа: «Женщины губят наши жизни»[709]). Разговор обрывается, когда Вронский получает зов Анны на свидание, и вопрос Серпуховского «Даешь carte blanche?» остается без ясного ответа (297/3:21).

Внушение Серпуховского, что искать приложение сил надо не в женщинах — «[Ж]енщины все материальнее мужчин. Мы делаем из любви что-то огромное, а они всегда terre-à-terre [будничны. — фр.]» (297/3:21), — а во власти, в обладании властью, косвенно подкрепляется в ранней редакции как бы отталкиванием персонажа от низких материй. Он моет руки, «запачканные землей» — не той ли землей, terre, к которой, по буквальному смыслу употребленного им фразеологизма, близки женщины? Наставляя Вронского в правильном отношении к превратностям перемещений по службе, Серпуховской ранней редакции использует доходчивое натуралистическое уподобление: «Но если мне раз подали вонючие устрицы и я не мог их есть, то это не доказывает, что не надо есть устрицы»[710]. Показательно, что в ОТ персонаж прибегает к функционально аналогичному образному сравнению, хотя и не столь эпатажному, говоря не о чем-нибудь, а о бремени отношений с женщиной, — скрытая параллель к устрицам, в которой заключена возможность психоаналитической интерпретации: «Да, как нести fardeau [груз. — фр.] и делать что-нибудь руками можно только тогда, когда fardeau увязано на спину, — а это женитьба. И это я почувствовал, женившись. У меня вдруг опростались руки» (296/3:21).

В процессе писания сгущение определенных черт в фигуре Серпуховского повлекло за собой и немаловажную правку в предшествующей главе о «стирке» Вронского. Уже дойдя в создании первой редакции с Серпуховским до беседы «на диванчике», Толстой прерывается, чтобы дать персонажу более ранний «выход» — перенести появление его в повествовании, с сопутствующей обрисовкой профиля, из начала рассказа о полковом празднике в предваряющие эту картину размышления Вронского о своей усложнившейся жизни и ближайшем будущем. Именно здесь «червь честолюбия», проснувшийся во Вронском «неделю тому назад <…> с новой силой», связывается с приездом из Средней Азии молодого генерала[711]. Следующая редакция — правка поверх копии автографа — расширяет интерлюдию о чаяниях Вронского: «Честолюбие, жажда власти, возвышенного над массой общественного положения была страстная мечта его детства, юности, и теперь эта страсть боролась с его любовью»[712]. Отметим нажим на страстность честолюбия в автографической версии этого места, ибо в ОТ — по всей видимости, вследствие пропущенной Толстым ошибки Копииста N — читается нелепое в приложении к тридцатилетнему Вронскому «старинная мечта его детства и юности» (291/3:20)[713]. Впрочем, разночтение не рушит смысла всего пассажа, а в главном последний из сохранившихся рукописных вариантов и печатный текст близки. Заманчивый пример Серпуховского поддерживает честолюбие в борьбе против любви, которая диктует необходимость выхода в отставку независимо от того, состоится развод Анны или нет:

Если я сказал оставить мужа, то это значит соединиться