Выше уже отмечалось, что в сентябре 1876 года Толстой побывал в славившемся лошадьми Оренбурге, куда его влекла не только коневодческая страсть, но и намерение повидаться с бывшим сослуживцем, ныне генерал-губернатором края Крыжановским, горячим сторонником переселений русских крестьян в степи. «[О]чень приятно было там Левочке у Крыжановского <…>», — писала о поездке мужа С. А. Толстая Т. А. Кузминской[691]. Спустя еще полгода, как мы увидим, в дописывавшемся романе мотив русской колонизации земель на востоке проникает в раздумья Константина Левина над его собственной книгой о хозяйстве и рабочей силе[692]. И вот как тогда же, в марте 1877 года, по свидетельству жены, Толстой формулировал «главную мысль» своего чаемого — и оставшегося затем лишь в набросках — романа «из народной жизни»: «…В новом произведении я буду любить мысль русского народа в смысле силы завладевающей». С. А. Толстая поясняла: «И сила эта у Льва Николаевича представляется в виде постоянного переселения русских на новые места на юге Сибири, на новых землях к юго-востоку России, на реке Белой [Уфимская губерния в числе других уральских и заволжских местностей. — М. Д.], в Ташкенте и т. д.»[693].

Прочитывая АК в историко-биографическом ключе, можно сказать, что Толстой не просто конкретизировал чиновничьи занятия своего героя — он поделился с Карениным, пусть и в иронической модальности, толикой завороженности огромным степным пространством. Даже петербургского бюрократа, столь чуждого складу толстовской жизни, опахнуло заволжским благоуханным ветром, азартом рискованного начинания на новом просторе. Недаром во фрагменте с инородцами и ирригацией (начиная с раннего автографа) фирменной управленческой чертой Каренина, о которой здесь говорится впервые, объявляется неприязнь к «бумажной официальности» и «прямо[е], насколько возможно, отношени[е] к живому делу» (271/3:14)[694]. Понятно, что и тут слышится насмешка нарратива над несобственно-прямой речью героя, но и географическая удаленность упоминаемых предметов ведения от Петербурга, и их близость к почве в буквальном и переносном смысле слова по-своему оправдывают характеристику «живое дело».

С точки же зрения построения сюжета и обогащения тематики книги этюд о Каренине-бюрократе наметил ассоциативную сопряженность мотива мужского честолюбия и карьеры с семантикой широко понятого «Востока» как манящего пространства вне места действия романа[695]. Заволжские степи и много более далекий, лишь недавно завоеванный Ташкент оказались (доверимся С. А. Толстой) соположены в устной ремарке автора о задуманном новом романе, где русское движение на восток должно было составить тематический и идейный стержень повествования, уже после того, как они перемигнулись между собой в АК в сближающихся сюжетных линиях двух персонажей-антиподов. А именно: в создававшихся фактически одновременно с каренинскими главах второй половины Части 3 о Вронском — это все еще конец 1875 года, материал для январской книжки 1876-го — топос инородческой, восточной окраины находит своего выразителя в лице молодого туркестанского генерала, приятеля Вронского по фамилии Серпуховской, чей вклад в резервуар политических аллюзий в романе обсужден выше в главе 1.

Вообще, фигура Вронского в главах, увидевших свет в начале 1876 года, выдвинулась для читателей на первый план, явившись сложным перекрестьем тематик любовной драмы и великосветского гедонизма. Кто-то из них наверняка сразу заметил, что во вторую зиму по календарю романа, то есть через год после начала действия, Вронского производят из ротмистров в полковники (335/4:2), в соответствии с гвардейским, привилегированным порядком повышения в чинах; выйдя из полка, он ожидает нового назначения. Предзнаменованием дальнейшего карьерного успеха выступает поручение ему, в его качестве флигель-адъютанта, почетной, хотя и комичной, а в чем-то даже неизбежно оскорбительной, миссии гида по «специально русским удовольствиям» при гостящем в Петербурге иностранном принце (333–335/4:1)[696]. Эта фигура, несомненно, должна была напоминать читателям о состоявшихся двумя годами ранее торжествах по случаю брака великой княжны Марии и герцога Эдинбургского Альфреда; в неутомимом вояжере и бонвиване, смахивающем на «большой зеленый глянцевитый голландский огурец» (334/4:1), отзываются и облик, и репутация старшего брата Альфреда — наследника британского престола принца Уэльского Альберта Эдуарда, известного повсюду как Берти, будущего короля Эдуарда VII, с конца 1860‐х приходившегося свояком российскому наследнику великому князю Александру Александровичу[697]. Детали все явственнее проступающей вокруг Вронского среды развлекали современников своею узнаваемостью и своего рода шиком. Вскоре по прочтении февральского и мартовского выпусков Н. Н. Страхов писал Толстому:

Вронский для Вас всего труднее, Облонский всего легче, а фигура Вронского все-таки безукоризненна. <…> Один Ваш иностранный принц (февраль) наделал здесь фурору, и эти две страницы годились бы на целую повесть[698].

Появляется этот по-новому подверженный соблазну честолюбия Вронский, пока еще ротмистр, по ходу писания совсем незадолго до сочинения пряного зимнего эпизода с принцем. По календарю же романа перемена в образе персонажа относится еще к лету — времени действия предыдущей, третьей, части. И одновременно (как для пишущего Толстого, так и для читающего роман читателя) с этим развитием характера героя возникает рядом с ним новый — второстепенный, но значимый — персонаж.

Искушение Вронского, накануне узнавшего о беременности любовницы, перспективой блестящей карьеры происходит в той же, наново, а в чем-то и наскоро творимой серии глав Части 3, где Каренин ищет бюрократической сублимации своей душевной муки[699]. Как уже отмечалось, на этой стадии писания, в конце 1875 года, Толстому надо было, замедлив повествование и для того добавив несколько глав, показать троих протагонистов в их повседневной жизни сразу после того, как Анна объявляет Каренину о своей любви к Вронскому. Для Вронского, который узнает от Анны о ее признании мужу ближе к вечеру, то есть через сутки после скачек (299/3:22)[700], это день поверки и утряски денежных долгов («стирки»), пирушки в полку и встречи там же с однокашником по Пажескому корпусу князем Серпуховским — только что вернувшимся из Средней Азии новоявленным генералом, чьи завидные военные успехи даже сулят ему выход на политическую авансцену[701]. В генезисе АК Серпуховской возникает, точно откликаясь на введенный автором почти двумя годами раньше, но по хронологии действия более поздний элемент сюжета: Вронский в своем смятении после болезни Анны и великодушного поступка Каренина намеревается уехать на службу в Среднюю Азию («[Б]рат придумал ему отправку в Ташкент <…>»)[702]. Теперь, в новой редакции, веяние Туркестана достигает героя, не дожидаясь уже уготованных тому переживаний, и сулит не одно лишь противоядие горю.

Уже в своей инкарнации Белевского (Бельского) в самой ранней из сохранившихся редакций этого места романа приятель Вронского заводит разговор о почестях и женщинах: «Нам нужно людей,