– Кто? – не понял Виктор.

– Ксения Блаженная.

Женщина приблизилась к Подрезову и посмотрела ему в глаза.

– Можешь мне не верить, но я тоже встречалась с ней. И не я одна. Про других-то я ничего говорить не буду, а про мою встречу слушай.

Она помолчала, потом взяла Виктора под руку и начала свой рассказ.

– В ту самую страшную блокадную зиму я работала на заводе Калинина. В цеху мы делали реактивные снаряды. Мороз в помещении, пальцы в варежках мерзнут, пар изо рта, и все время хочется есть. Все мысли только о еде. Жила на Загородном и дома бывала не часто. Это сейчас кажется, что с Голодая до бывшего моего дома рукой подать. А тогда! Отработаю смену – или в стационаре заводском переночую, или в подсобке на куче ветоши, зароешься поглубже – и вроде как тепло. Но однажды отправилась домой. Неву по льду перешла, вышла на Сенатскую площадь, еще силы были, еле добрела до «Астории», а на набережной Мойки поняла: все – не дойду! Держусь за парапет, мысль работает: только бы не упасть – потом уже не встану. Таких много тогда по городу лежало. Шел человек и упал. К нему подойдут, а он уже мертвый. Перебираю руками за ограду, подтаскиваю ноги и думаю: мне ж еще всю Гороховую пройти надо, пересечь канал Грибоедова и Фонтанку – километра три, не меньше. Ровно половина пути. Не дойти. Захотелось заплакать, но сил на это не осталось. Легла грудью на парапет, глаза закрыла, и уже кажется мне, что я дома: мама сидит на кровати, печка-буржуйка топится – мы еще не весь паркет сожгли, по радио читают письма с фронта, и так хорошо, что хочется смеяться. Чувствую, трясет меня кто-то. Открываю глаза: вокруг темень – освещения-то не было, метель завывает, поземка. Поворачиваю голову – стоит рядом старушка в платке и полушубке расстегнутом, под ним зеленая вязаная кофта.

– Пойдем, милая.

И засеменила через мостик. Я за ней. Думаю, хоть у старушки переночую. Та во дворик, я за ней, потом улочку пересекли, еще один дворик, через него вышли в другой, арка какая-то. Я за ней не поспеваю, вышла на широкую улицу – нет бабки. Покрутила головой: что за диво! Я на Загородном, возле дома своего[16].

Через день подругам в цеху рассказала, а они в один голос уверяли меня – кто, мол, это была.

Подрезов пожал плечами, а бабка, заметив это, спокойно продолжила:

– Жил в восемнадцатом веке на Петроградской стороне полковник Андрей Федорович Петров. Помимо всего был певчим в Царском хоре. Была у него жена – Ксения. Когда муж умер, было молодой вдове всего двадцать шесть лет, и не могла она смириться с потерей любимого человека, молила Бога забрать ее жизнь, чтобы только Андрей Федорович оставался на свете. И однажды, надев военную форму мужа, ушла из дома. Родственникам всем сказала, что она и есть Андрей Федорович, и впредь просила себя так называть, потому что Ксенюшка умерла. Дом свой она подарила одной бедной знакомой, попросив только пускать туда нищих и странников, а сама стала жить на улицах и кормиться подаянием. Таких, как Ксения, немало было тогда, но вскоре люди заметили: что ни скажет эта нищенка, все сбывается. Стали подходить к ней люди с просьбами, хорошим людям обещала и всегда помогала, а плохих насквозь видела, читала их мысли и прочь прогоняла. А что касается кирпичей… Начали на Смоленском кладбище строить новую церковь. Самый тяжелый труд – кирпичи на леса поднимать. Но каждое утро каменщики приходят на работу, а на самом верху уже горки кирпичей. Решили проследить и увидели, как пришла ночью известная всему городу нищенка и принялась таскать наверх тяжелые камни… Сорок шесть лет она бродила по Петербургу, а когда умерла, то похоронили ее на Смоленском, но люди по-прежнему приходили к ней на могилку с просьбами, и чудеса продолжались…

– Мы пришли, – сказала Ольга.

Они поднялись по ступеням и вошли в вестибюль станции метро. Девушка вставила пластиковую карту в автомат и проверила баланс счета.

– Поступили деньги, – обрадовалась она, – ровно двести. Ой, а почему нулей так много. Может, аппарат неисправен?

Виктор посмотрел на сумму и усмехнулся. Ван Хейден только так мог понять его просьбу: он перевел двести тысяч.

Санкт-Петербург – странный город. Расположен он на ста островах, и многие обитающие на них даже не подозревают, что являются островитянами. Кроме тех, кто живет в своем районе с детства. Остров Декабристов отделен от Васильевского узкой рекой Смоленкой, но так он называется только на картах: жители его продолжают называть свой район Голодаем. Пятерых дворян, покушавшихся на царя в декабре 1825 года, после казни похоронили здесь, на острове закапывали и других сумасшедших, решившихся на убийство. Название, данное после революции, – остров Декабристов – не прижилось, и хотя никто с точностью не объяснит, почему кусок суши, окруженный со всех сторон водой, назван Голодаем, все рано продолжают называть его именно так. Кто-то говорит, что именно здесь жили первые строители города, испытывавшие нужду в продовольствии, кто-то уверен, что участками земли на острове владел шотландец по фамилии Холлидей, и потому его фамилию русские люди трансформировали в более понятное и привычное слово. Конечно, шотландцы, призванные на русскую службу в XVIII веке, немало сделали для России, но все же дело не в Холлидее. Те, кто бывали на острове прежде, и в особенности те, кто живет там с рождения, помнят, что все берега Смоленки, и Малой Невы, и берега залива, да и всего острова были покрыты раскидистыми серебристыми ивами. А дерево это называется по-шведски «Халая».

Ивы сохранились еще в немалом количестве, они даже есть в переулке Каховского, который в прежние времена назывался Голодаевским проездом[17].

Виктор поднялся в квартирку и вскоре вернулся с Алексеем, который находился в своем обычном состоянии. Но обе женщины уже ничему не удивлялись, как будто так и должно быть, чтобы в нашей стране миллионер выглядел как спившийся нищий.

Представив своего друга как учителя истории, Подрезов скомандовал водителю такси:

– В «Асторию»!

– Боюсь, что вас не пустят в таких нарядах, – ответил тот.

И тогда Виктор вспомнил, что у него была когда-то другая жизнь, была квартира, в которой и сейчас висят его костюмы, лежат деньги в ящике письменного стола – в общем, халупку в Академическом переулке можно было и не снимать, но судьба распорядилась по-своему, а значит, обе эти женщины встретились ему сегодня не случайно: вполне может быть, что он нужен им больше, чем они ему. Хотя эти женщины давно для себя решили: все уже в прошлом, пожилая уже отжила свой век, а у молодой жизнь закончилась, даже не успев начаться: был когда-то подарок судьбы, но удача не вечна, и сейчас придется прозябать оставшиеся годы, стараясь забыть минуты негромкой и короткой славы. Жизнь с ее надеждами унеслась, как сорванный ветром платок, который застрял, может быть, в вершинах глухого и темного леса, где никогда не поют соловьи, а только каркают вороны, предвещая нескончаемые дожди и ненастья.