И в 1911 году Комитет по делам печати способствовал тому, что Привислинский край представлял собой отдельное цензурное пространство, в котором действовали собственные правила и которое было отгорожено от внешнего мира цензурными рогатками. Эта особая ситуация, таким образом, непреднамеренно подчеркивала своеобразие польских земель. Царская цензура входила здесь в набор техник имперского правления, наглядно демонстрировавших в повседневной жизни разницу между Царством Польским и империей и постоянно подкреплявших контраст между ними. Так границы, охраняемые цензорами, на долгие пять десятилетий закрепили отдельность польской окраины от остальной части Российской империи.

Царская цензура не только оказывала формирующее воздействие на развитие польской публичной сферы, но также – и даже в первую очередь – определяла облик русского рынка мнений, развивавшегося в Царстве Польском. Ведь не только во внутренних районах империи «польский вопрос» вызвал появление русской национальной и отчасти националистической публичной сферы. Молодая русская политическая пресса крепила свои позиции с помощью антипольских топосов. Особое значение для истории цензуры имеет, несомненно, Михаил Катков, который своими тирадами против «польского мятежа» составил себе такую репутацию, что в 1880‐е годы сделался самой могущественной фигурой российской прессы и начал определять направленность цензуры в России351.

Но та значимость, которой обладал «польский вопрос», открывала русским акторам и в самом Царстве Польском невиданные просторы для деятельности. В частности, это проявлялось в институционально привилегированном положении и в постоянном щедром финансировании уже упомянутого «Варшавского дневника». Газета представляла собой полуофициозный печатный орган имперской администрации в Привислинском крае, однако старалась не только публиковать правительственные постановления, но и позиционировать себя как полноценную местную газету352. Царские власти гарантировали «Варшавскому дневнику» исключительный статус сразу в нескольких отношениях. Во-первых, Цензурный комитет обеспечил ему монополию на публикацию правительственных постановлений. В 1885 году председатель комитета поручил сотрудникам пресекать в конкурирующей польской прессе любые, даже косвенные сообщения о решениях или действиях генерал-губернатора. Кто хотел узнать что-либо о решениях имперских властей в Варшаве, мог прочесть о них только в «Варшавском дневнике». Кроме того, его издателям и журналистам была обеспечена финансовая поддержка со стороны государства – как в виде прямых дотаций, так и в виде многочисленных льгот, например бесплатной доставки газеты абонентам по почте. «Варшавский дневник» получал дотацию 5 тыс. рублей в год, вторую по величине среди ежедневных газет Российской империи: только полуофициозный «Виленский вестник» – аналог «Варшавского дневника», выходивший в Вильне, – получал больше: 6 тыс. рублей в год353.

Журналистика и цензура в Привислинском крае были тесно переплетены: ответственный редактор «Варшавского дневника» в первые годы после Январского восстания был одновременно главой Отдела периодической печати и, соответственно, выступал в качестве цензора местной и зарубежной прессы, а также драм и опер. В принципе, тесная связь между редактором и цензором, по возможности опиравшаяся на личное знакомство, была одной из важнейших предпосылок успешной работы печатного органа в условиях цензуры, которая часто зависела от личных решений должностного лица, принимаемых ad hoc [лат. «к этому», т. е. для конкретного случая. – Примеч. ред.]. Редакторы и журналисты «Варшавского дневника», несомненно, имели самый лучший доступ к имперской администрации в Варшаве354.

Но эти тесные связи русских авторов с властями выходили далеко за пределы деятельности данного полуофициозного печатного органа. Ощущение жизни в противостоянии между русской общиной и польским населением Варшавы создало здесь благоприятные условия для национальной и националистической русской публицистики. Варшава была одним из главных мест издания текстов такого рода, посвященных вопросам о том, что значит быть русским, какое место должен занимать русский в структуре империи в целом и в западной ее провинции в частности. Эти публикации были частью дискуссий, которые велись в Москве и Санкт-Петербурге. Ссылаясь на варшавский «фронтовой опыт», авторы могли продемонстрировать особое экспертное знание вопроса и, соответственно, претендовать на более высокий авторитет355.

На фоне конфликтной обстановки неудивительно, что эти публикации были сконцентрированы на польских темах: в них постоянно шла речь об альтернативной и враждебной польской публичной сфере – та служила важнейшей точкой отсчета как для имперских бюрократов, так и для не состоявших на государственной службе публицистов, писавших от имени русской общины. В специфической ситуации, царившей в Варшаве, интересы местных деятелей государственной власти и представителей имущих слоев общества, обозначавшихся понятием «русский элемент», в большой мере совпадали356. Столь типичная для Российской империи дихотомия государства и общества, с их противостоянием, имевшим важнейшие исторические последствия, на периферии была ослаблена. Из-за конфронтации с окружающим – чужим и враждебным – миром поляков представители администрации и активисты русской общины в гораздо большей степени, чем это было бы возможно во внутренних районах империи, воспринимали себя как членов одного сообщества с общей судьбой. Ксенофобия, характерная для большинства русских в Варшаве, спаивала их воедино. Чувство сопринадлежности к маленькой, изолированной русской общине в городе на Висле явно помогало преодолевать антагонизм интересов.

Такая близость между государственными органами и общественными институтами оказывала влияние и на деятельность местных цензоров, снижая их недоверие к русскоязычным публикациям и высказываниям. Поэтому представители верхнего слоя русского общества в столице Царства Польского – например, члены Русского собрания в Варшаве, Русского общества в городе Варшаве, Русского благотворительного общества – получали от цензурного ведомства привилегированный доступ к форумам публичной сферы. Именно это локальное совпадение интересов правительственных чиновников и общественных активистов открывало дискурсивные пространства, в которых возможны были размышления о превращении империи в национальное государство. Многочисленные варшавские авторы открыто рассуждали о примате русских, русского языка и русской культуры в Российской империи и о том, как подобное доминирование может быть достигнуто и закреплено. Наиболее активными и воинственными участниками таких дебатов показали себя ученые из Императорского Варшавского университета, которые, будучи националистическими активистами, представляли радикальные взгляды, способные подорвать процесс интеграции многонациональной империи. Эти голоса, высказывавшиеся с максимальной решительностью за усиление национального элемента в империи, в конечном счете ставили под вопрос самые основы имперской структуры, поскольку требовали неизменно привилегированного статуса для русской национальности во всех политических и культурных вопросах и отвергали наднациональную имперскую лояльность. Подобные позиции, несмотря на их подрывной характер, можно было заявлять в Варшаве открыто: чиновники цензурного ведомства почти не реагировали на них. У них не вызывала подозрений риторика, которая якобы формулировала интересы «государственного народа». К тому же в небольшом мирке русскоязычных жителей Варшавы эти мысли нередко высказывали и публиковали хорошие знакомые цензоров – члены местного Русского клуба и редакции «Окраин России»357.