Тамаре следовало быть очень-очень осторожной. Она молчала и улыбалась вопросительно, давая понять, что не услышала последнюю реплику министра.

– Да, кто-то на этом хорошо заработает, – вздохнул страховщик с квадратными усиками, заполняя нечаянную паузу. – Плюс доходы от туризма…

– Да не будет никакого туризма! – возмущенно воскликнул ревнивый Деревянко. Нос его из красного сделался лиловым и блестел, как стеклянная чернильница. – Тоже мне шедевр современного зодчества! Мы вон не можем заманить иностранцев ни фестивалем народных промыслов, ни музеем рифейской иконы! Не покупают туров!

– Музей писателей пять лет не ремонтирован! – тут же подхватил старик Семянников, потихоньку щупавший на блюде лакированные пирожки.

– Туризм будет, можете не сомневаться, – сообщила Петрова, возникая из табачной завесы, которую тянула вверх бесшумная вентиляция. – Я поздравляю вас, господа, – обратилась она к зашевелившимся мумиям, чья мимика в глубине капюшонов напоминала варку лапши. – Комплекс «Купол» действительно станет рифейской достопримечательностью, знаковым объектом нашей культуры, если, конечно, будет построен.

Гуманоиды разом поднялись и поклонились очень низко, хором проговорив что-то вроде стихотворения, лишенного не только согласных, но как будто любого человеческого смысла. Тамара благодарно просияла.

– Я была уверена, что вы оцените художественный уровень «Купола», – обратилась она ко всем, хотя большинство сидящих за столом не выражало никакого энтузиазма. – Вы обратили внимание, что наша презентация проводится накануне Праздника Города. Если позволите выразиться пафосно, «Купол» станет подарком Рифейскому краю. До сих пор наш четырехмиллионный город считается глухой провинцией. Да, к нам пришли все транснациональные брэнды, у нас на каждом углу по «Макдоналдсу», и на поверхностный взгляд иные наши улицы можно принять за европейские. Но и в этом мы подобны стандартно оборудованной кухне, куда не водят экскурсии. Так будет, пока мы не предъявим миру чего-то оригинального, именно знакового. Проект «Купол» дает нам шанс. Мы, здесь сидящие, соединившись, дадим городу памятник нашего времени. Мы, элита, станем фундаментом, на котором вырастет, быть может, новая рифейская ментальность.

– А быть может, все-таки лопух, – пробормотал генерал Добронравов, задумчиво наводя перед собой какой-то порядок из папки, ручки, нетронутой кофейной чашки, карандашного огрызка, двух кубиков тростникового сахарку.

Генерал был вдов пятнадцать лет и уже не горевал, а скучал – но скука эта была такой крепчайшей силы, что все, попадавшее в поле зрения генерала, словно покрывалось тонким слоем мелко размолотой земли. Супруга его, как рассказывали, была ревнительница чистоты и порядка; теперь генерал Добронравов все прибирал сам – и одежду, и посуду, и множество мелких мусорных предметов, включая термобигуди супруги, принимаемые генералом за какие-то игрушки. На танке с кумулятивной броней, словно сложенном из грубых камней, он носился по полигону под Нижним Тагилом, репетируя с войсками шоу вооружений. Никто не мог так, как лично командующий округом, пролететь по «гребенке», провальсировать на месте, вращая башней, разминая грунт в мелкий рубленый фарш, перелезть через баррикаду бетонных блоков, беря препятствие гусеницей, будто рукавицей. Воодушевляя личный состав, генерал творил на бронетехнике собственный мир – пыль, рычащий танковый чад, жирные лужи, висящие на серых кустах всей своей позавчерашней грязью и уже наполненные, сизое металлическое марево над горными мишенями, темневшими на склонах, будто надписи на карте. Этот мир был точно таким, каким генерал Добронравов видел все остальное. Его супруга лежала на Северном, под плитой и каменной вазой с посаженными в ней голландскими тюльпанами: когда они, упругие, раскрывали вверх свои глубокие горла, ваза походила на гнездо, полное некормленых птенцов. Рядом лежал их сын, погибший в первую чеченскую кампанию: его генерал уже не помнил. В оградке оставалось еще немного места – меньше, чем требовалось дородному Добронравову, но он был готов поспать и на боку. Сейчас на его устаревшем пиджаке, с морщинами поперек расплывшейся спины, все пуговицы были пришиты разными нитками.

– Если я не ослышался, мировое господство позитивности отменяет патриотизм, – меланхолически произнес депутат Саллиулин, поднимая круглые брови как можно выше на тыквенную лысину. – Вы очень красиво говорите, уважаемая, но противоречите сами себе.

– Ну, мы у себя патриотизм не отменяли, – вполголоса, но внятно проговорил Гречихин. – На местном уровне патриотизм вещь необходимая. В этом отношении…

– Да какхая тут патриотичность! – вдруг перебил вице-премьера писатель Семянников, у которого вдруг стала как-то отваливаться длинная нижняя челюсть. – Гхоспожу Крылову послушать, так у нас ничего и нет, кроме ее проекта! А Рифейский нарходный хор? А наша филармохния? Дипломанты международных кхонкурсов! Эти в тхогах – кто они такие?

Присутствующие поморщились. Пока Тамара говорила патриотическую речь, ликуя голосом и празднично играя искристыми глазищами, настроение общества понизилось еще на несколько градусов. Господа и так уже добрых два часа ощущали себя собранием мертвецов, коллективом кладбища, и каждый обособлялся, делая вид, что он за этим столом случайный человек. Теперь им вдобавок предложили послужить общественному благу – не только деньгами (судя по всему, немалыми, хотя Крылов не знал, какими именно, потому что в его комплекте документов вместо сметы и договора лежал готовый, весь парчовый от тиснений и впечатанных нитей, паевой сертификат), но буквально физически. Их тела, превращенные за их же счет в какие-то страшные и вечные «минеральные агрегаты», должны были, по проекту госпожи Крыловой, лечь в фундамент чего-то общего – стать полезным для сограждан веществом. Это с гротескной буквальностью означало «отдать всего себя» – что было в высшей степени несвойственно представителям элиты, регулярно говорившим подобные фразы в микрофоны, тем спонсируя нечто весьма от себя далекое, а именно идеалы. С идеалов и того было довольно – ведь иные слои рифейского общества даже и не обращались к ним, думать забыли об их существовании. Заскорузлые работяги с тощими красными шеями, словно натертыми перцем, так называемая интеллигенция в плащиках, вечно застегнутая не на ту пуговицу, гастарбайтеры всех мастей, живущие по подвалам в норах из землистого тряпья, готовящие себе на спиртовках густую сургучную еду, – все они заботились только о насущном куске, только о нем и говорили, жизнь их была опутана мелочными расчетами, омрачена недоброй подозрительностью. На этом неблагородном фоне элита, по крайней мере, не уставала озвучивать тексты вроде: «Мы обязаны заботиться о стариках и молодежи» или: «Я отдам все силы, чтобы мои земляки жили достойно». Таким образом, идеалы сохранялись хотя бы как предмет для разговора, хотя бы как слова, и на предвыборных листовках кандидаты, стараниями высокооплачиваемых имиджмейкеров, действительно походили на людей, которые способны все это осуществить. Элита регулярно жертвовала обществу ту тонкую сущность, тот драгоценный покров, который буквально снимает с человека фото– и телекамера; многие политики после съемок ощущали усталость, сосущую пустоту кровеносных сосудов, мокрую тяжесть мозга, полоскавшегося в черепе, будто ком белья в барабане стиральной машины, – и был известен случай, когда депутат Саллиулин, вышедший на постерах в виде сияющего будды, в результате заболел экземой, чьи пятна напоминали присохшие к коже старые газеты.