— Садись-садись. На мои ладони. Увидишь, какие они сильные.

Я думал, она рассердится, но она лишь глянула на него, а потом на меня, с таким выражением, какого я никогда у нее не видел.

— Садись-садись, — сказал Авраам. — Это очень приятно, да, Рафаэль? Скажи ей.

— Очень, — подтвердил я, хотя про себя подумал, что Рыжая Тетя вряд ли отзовется на его предложение, и уже смирился с тем, что мне не дано будет увидеть, как дядя Авраам делает ей те «кач-покач, вверх-и-вниз», которые делал мне.

Но Рыжая Тетя вдруг сделала шаг вперед — и вот уже шелест бедер и голубизна живота совсем близко, почти рядом с его приподнятым лицом.

— Как сесть? — спросила она.

— Как королева на королевский трон, — сказал Авраам, его протянутые руки в ожидании.

Рыжая Тетя повернулась к нему спиной, присобрала свое платье двумя руками и слегка притянула к бокам, как это делала супруга Верховного Комиссара, когда слуга отодвигал ее кресло. Потом разгладила ткань под коленями и села на трон его рук, не оглядываясь.

— Ты еще не сидишь всем весом, — сказал дядя Авраам. — Не бойся, садись. — Рыжая Тетя расслабилась и погрузилась глубже, а дядя Авраам улыбнулся: —Вот, теперь ты сидишь по-настоящему, — и слегка приподнял ее, как будто оценивая ее вес и поправляя ее позу. — Так тебе удобно? — спросил он.

— Да, Авраам, так удобно.

— Не бойся.

Медленно-медлен но поднялась Рыжая Тетя в воздух и медленно-медленно опустилась. Голова ее не смеялась, но ноги ее стали ногами девочки, болтаясь, будто сами по себе, даже с каким-то подобием веселья.

— Кач-покач, — сказал дядя Авраам. — Кач-покач. — И я — беззвучно, одним лишь взволнованным сердцем и шевелящимися губами, — присоединился и произнес вместе с ним: — Вниз-и-вверх, вверх-и-вниз.

Руки его ходили, как чудовищные рычаги, — вверх и вниз, вверх и вниз. Рыжая Тетя медленно возносилась и так же медленно опускалась, медленно восходила и так же медленно ниспадала. Она не сияла улыбкой, и сердце ее не смягчилось, но глаза ее были прикрыты, а губы слегка раскрылись, и в воздухе — том, тогда, как в бездне моих воспоминаний сегодня, — плыло легкое облачко ее теплого и душистого дыхания.

— Тебе не тяжело, Авраам? — спросила она.

Только сейчас, когда она в третий раз произнесла «Авраам», я заметил, что она уже произнесла его и раз, и другой. Ее губы выговаривали это имя мягко и сладко, словно растворяя каменную твердость «р» и пыльную скуку тянущегося «а-а» в нежной влажности «в» и «м».

— Ему совсем не тяжело, — сказал я. — Он может делать так целый час.

Дядя Авраам улыбнулся.

— Даже два часа. — Он поднял Рыжую Тетю еще выше в воздух, почти над своей головой, и сказал: — Мне доводилось поднимать и более тяжелые камни. Даже четыре часа. Спой нам, Рафаэль, — попросил он.

И я запел, во весь голос:

Кач-покач,

кач-покач,

Вверх-и-вниз,

вниз-и-вверх.

Что вверху?

Что внизу?

Только я,

Я и ты.

И дядя Авраам присоединился ко мне и проскрипел две последние строчки:

Кач-покач, кач-покач,

Вверх-и-вниз, вниз-и-вверх.

И он поднял ее, и опустил, и поднял, и опять опустил, и наклонил вперед, так что она снова встала на ноги, расслабившись и выпрямившись одновременно, как умеют только женщины-гладиолусы, и тогда он повернул ее так, что она оказалась лицом к нему — его большая, присыпанная каменной пылью голова совсем близко к голубизне, что затеняла белизну ее тела.

— Даже целый день, — сказал он. — Даже неделю, даже всю жизнь.

— И никто из вас не знает последних строк? — спросила Рыжая Тетя.

Большие слезинки покатились по изваянным склонам ее щек, подчиняясь, подобно ее коленям, влечению тяжести, и я не мог удержаться, чтобы не загадать, какая из них первой соскользнет и капнет на землю. Но она, видимо, не была настроена играть в капли, потому что решительно смахнула слезы со щек, передумала, встала, подошла к харуву и остановилась под ним, слегка опираясь о стенку каменного ящика, а Авраам уронил руки, которые сейчас, когда с них сняли ее тяжесть, внезапно утратили всю свою силу, и больше не сказал ей ни слова.

— Теперь ты видишь, Рафи, что я делаю?

Рыжая Тетя подошла к каменному столу, подняла канистру, плеснула себе на руки немного воды, сполоснула лицо и пошла к воротам, а я, и мужчина, и ребенок одновременно, то бишь беспамятный и непонятливый во всех мыслимых отношениях, провожал ее взглядом всё то время, что она открывала ворота, и выходила, и закрывала их, и исчезала за ними.

НАД БЕТОННЫМ БАССЕЙНОМ

Над бетонным бассейном качается длинный прямой шест, установленный на поплавке, и по его высоте можно узнать, сколько воды осталось в бассейне. Будь у меня такой шест с поплавком, вы, мои женщины, смогли бы посмотреть на меня и узнать. Будь у вас такие шесты с поплавками, я тоже мог бы понять. Когда я покинул Большую Женщину, ее дом и ее город, и отправился работать в пустыню, это место с бетонным бассейном показалось мне знакомым. Но лишь несколько недель спустя, когда полная луна вздохнула над холмом и, как тогда, высветила покатый склон, я опознал его окончательно. Ну конечно, — много лет назад, так много лет назад, именно на этом склоне мы, начинающие армейские разведчики, разбили наш маленький лагерь.

Если не считать единственной летней школьной вылазки, о которой я давно позабыл, то было мое первое знакомство с пустыней. Мы спустились тогда в Негев для упражнений по ориентировке: два тощих сержанта-сверхсрочника, веснушчатые отродья сатаны, на двух подпрыгивающих разбитых машинах, приплясывающая позади платформа со снаряжением и боеприпасами, цистерна с водой, оставляющая за собой пунктирный след капель, и мы — группа измочаленных солдат, упакованных в свои спальники, как перемолотые трупы в мешки.

Всю ночь напролет мы двигались через пустыню прямиком к этому неглубокому вади, которому никто даже название дать не удосужился: одни лишь мягкие изгибы да широкие интервалы высотных линий на карте свидетельствовали, что кто-то знает о его существовании. К утру, закоченев от холода и проклиная все на свете, мы поставили несколько палаток, выкопали сбоку небольшое углубление для боеприпасов, натянули тент для кухни, отрыли на склоне выгребную яму, и вскоре груда солдатских пайков стала плавиться на восходящем солнце, и облако усталости встало над нами торопливым серым столбом и сказало: это армейский лагерь.

Ящерицы удивленно смотрели на нас. Скорпионы выглядывали из-под камней. Осы жужжали и мухи слетались к нам каждое утро невесть откуда. И каждый день перед закатом, точно на вечернюю молитву, появлялись два черных ворона, испытующе скользили над нами в низком медленном полете и исчезали вновь. Однажды ночью наши сержанты подстрелили шакала, и всю ту ночь мы слышали вопли его удаляющегося ковылянья, которые подымались из ущелья, отражаясь от далеких скал, и возвращались к нам эхом тысячи завываний его собратьев.