Потом стало тише. На голосивших в бараках накинулись собственные товарищи, потребовав, чтобы они замолчали. Толпу снаружи наконец свалил сон изнеможения, который подействовал на людей сильнее, чем дубинки. Удары дубинок они уже почти не воспринимала. Временами снова поднималось стенание; оно было не таким громким, как прежде, но никогда не прекращалось полностью.

Ветераны долго прислушивались. Они прислушивались и с ужасом трепетали от мысли, что с ними случится то же самое. Внешне они мало чем отличались от находившихся снаружи людей из транспорта, но даже в привезенных из Польши бараках смерти, пребывая между смрадом и гибелью, плотно сжатые со всех сторон и лежа друг на друге; под иероглифами, которые выцарапали умирающие на стене, и страдая от невозможности сходить в сортир, они тем не менее чувствовали себя защищенными, словно у них имелось какое-никакое жилище и им была гарантирована безопасность по сравнению с той безбрежной чужой болью снаружи — казалось, что все это более чудовищно, нежели многое из пережитого ранее…

Они проснулись утром от тихого чужого многоголосья. Было еще темно. Стенание прекратилось. Зато теперь кто-то царапался о барачные стены. Казалось, что сотни крыс пытаются прогрызть стены, чтобы пролезть вовнутрь. Поначалу незаметное и едва слышное царапание перешло в осторожное, постукивание по входной двери и по стенам, а потом в бормотание, почти льстивую мольбу, в какой-то монотонный причет, слагавшийся из надорванного, чужого разноголосья, в котором сквозило последнее отчаяние, — они просили впустить их в барак.

Они умоляли ковчег о спасении перед потопом. Голоса звучали тихо и покорно; люди уже не кричали, а только просили, поглаживая бревна барачных стен. Они лежали перед бараком, царапали пальцами и ногтями, и их угасавшие глухие голоса растворялись в предрассветных сумерках.

— Что они говорят? — спросил Бухер.

— Ради их матерей просят нас впустить их в барак, — Ради их матерей просят нас впустить их в барак, ради их… — осекся Агасфер и заплакал.

— Но мы ведь не можем, — проговорил Бергер.

— Да, я знаю…

Час спустя отдали приказ готовиться к маршу. Около барака гремели команды. В ответ раздавалось громкое стенание. Последовали другие команды, оглушительные и озлобленные.

— Ты что-нибудь улавливаешь, Бухер? — спросил Бергер.

Они сидели на корточках перед маленьким окошком на самых верхних нарах.

— Да. Они отказываются. Они не хотят.

— Встать! — раздался крик снаружи. — Стройся. Стройся для переклички!

Евреи встать отказались. Они продолжали лежать на земле. Со страхом в глазах они посматривали на охранников или прикрывали лица руками.

— Встать! — орал Хандке. — А ну, живо! Подымайтесь, сволочи вонючие! Мы что, еще должны вас будить? А ну, вон отсюда!

Попытка растолкать лежащих оказалась безуспешной. Пятьсот тварей, которыми другие нравы при coвершенении богослужения воспринимались как палачество, были низведены до того, что уже за гранью человеческого перестали реагировать на окрики, проклятия и избиения. Они продолжали лежать, пытались обнять землю, вцепившись в нее, — эта злосчастная, провонявшая земля концентрационного лагеря казалась им желанным раем, обещавшим спасение. Они знали, куда их собирались отправить. Пока эти люди находились в составе транспорта и в движении, они тупо следовали предписанному маршруту. Но теперь, остановившись для короткого отдыха, они столь же тупо отказывались продолжить движение.

Надзиравшие были в нерешительности. Им приказали в людей не стрелять, но это оказалось весьма проблематичным. У приказа не было иного основания, кроме привычного бюрократического: лагерь не фигурировал как пункт назначения для этого транспорта, поэтому он должен был по возможности в том же количестве покинуть лагерь.

Эсэсовцев стало больше. Из окна двадцатого барака Пятьсот девятый увидел, что появился Вебер в своих начищенных до блеска элегантных сапогах. Он остановился у входа в Малый лагерь и отдал приказ. Эсэсовцы прицелились и выстрелили вплотную над лежавшими. Вебер, положив руки на бедра и широко расставив ноги, стоял и думал, что после выстрелов евреи вскочат с земли.

Но этого не произошло. Они презирали всякую угрозу. Они не желали, чтобы их куда-то угоняли. Даже если бы в них стали стрелять, они, наверно, едва ли стронулись с места.

Лицо Вебера побледнело.

— Заставить их подняться! — кричал он. — Бейте их до тех пор, пока не поднимутся. По ногам, по пяткам!

Надзиратели кинулись в толпу. Они стали избивать дубинками и кулаками, пинать ногами в живот и пах; они хватали людей за волосы и бороды, стараясь поставить на ноги; но люди снова падали, словно у них не было костей.

Бухер выглянул из окна.

— Ты только посмотри, — прошептал Бергер. — А избивают не только эсэсовцы. И здесь не только зеленые. Не только уголовники. Тут и наш брат! Узники, как и мы, ставшие специальными дежурными и полицейскими. Они избивают на манер своих учителей. — Он тер свои воспаленные глаза, словно желая выдавить их из глазниц.

Вплотную к бараку стоял старик с седой бородой. Вытекавшая из его рта кровь медленно окрашивала бороду в красный цвет.

— Отойдите от окна, — сказал Агасфер. — Если они увидят, вас тоже заберут.

— Нас не увидят.

Окно было грязное и глухое, поэтому снаружи не было видно, что происходит в глубине помещения. А изнутри видно было достаточно много.

— Не надо за этим наблюдать, — сказал Агасфер. — Это — грех, если никто тебя к этому не побуждает.

— Это не грех, — ответил Бухер. — Мы этого никогда не забудем. Вот мы и смотрим.

— Разве вы не насмотрелись этого здесь в лагере? Бухер молчал. Он продолжал разглядывать происходящее из окна.

Постепенно ярость происходившего на плацу иссякла. Надзирателям пришлось бы оттаскивать каждого в отдельности. Им понадобилась бы для этого тысяча людей. Иногда они за раз оттаскивали на дорогу десять-двадцать евреев. Но не более. Если их оказывалось больше, они с трудом продирались сквозь ряды охранников и сразу же возвращались к огромной темной подергивавшейся груде тел.

— А вот и сам Нойбауэр, — заметил Бергер. Он приблизился к Веберу и заговорил с ним.

— Они не желают отсюда уходить, — сказал Вебер, чуть более взволнованный, чем обычно. — Их можно перестрелять. Они словно приросли к земле.

Нойбауэр выпустил густое облако дыма. Над плацем висел тяжелый смрад.

— Черт возьми! И зачем их только сюда прислали! Вместо того чтобы гонять их по всей стране в поисках крематория, можно было пустить их в расход там же, где они были. Хотелось бы знать, что тут за причина?

Вебер пожал плечами.

— Причина в том, что даже у самого вонючего еврея есть тело. Пятьсот трупов. Убить легко. Значительно сложнее ликвидировать трупы. А там их было две тысячи.