Питерцы настолько консервативны, как-то заметил при теткеЗахар, что не меняют трусов. На что та моментально отозвалась: «Нет, меняют,когда истреплются», — будто сама себя ленинградкой не считала.

В ноябре он охмурил в трамвае юную повариху Маринку изстоловой Генерального штаба, что под Аркой на Дворцовой площади. Была этаМаринка веснушчатой хохотушкой, в нимбе золотых дрожащих кудряшек, вся ввозникающих и гаснущих ямочках и складочках, на которые можно было смотреть бесконечно,как на тающие круги в тихой воде. Очень интересовалась — как это художникам несовестно рисовать голых женщин… Словом, дурища была отчаянная. Но шепнула паруслов охраннику, суровому старичку в кургузом пиджаке, и к часу дня в любуюпогоду тот пускал ребят в столовую низшего персонала. Очень их поддержали в этупервую зиму штабные обеды.

Дело в том, что Жука готовить не привыкла и не любила.Коммунальную кухню в их квартире ненавидела, столовалась, где придется — большевсего любила пирожковую «Штолле» на Васильевском, и домой приносила оттуда сдесяток пирожков по 12 копеек, с рисом, с яйцами — действительно вкусных.Появление племянника ничуть не стимулировало ее домохозяйственные интересы:хочешь жрать, возьми в холодильнике булку с маслом.

Так что, если голодное брюхо заводило особо тоскливыекуплеты, Захар многозначительно насвистывал Андрюше какую-нибудь военнуюмелодию, типа «и танки наши быстры», и они исчезали с уроков — в сторонуГенерального штаба.

К тому времени помимо низкокалорийного романа с Маринкой наЗахара налетели и вихрем промчались две потрясающие параллельные любови суклоном в вечную верность: с разбитной телефонисткой Центрального телеграфа(стрижка каре, мускулистые длинные ноги с великолепным классическим подъемомступни, французистая картавость, странная для уроженки Архангельска), и ссоседкой Машей, студенткой университета, которой он помогал рисовать стенгазету(у этой был пленительный наклон спины и гибкая покорная шея с нежным желобком,опушенным золотистыми перышками волос — как он любовался этими золотистымипереливами в жаркие минуты порывистой помощи)…

От каждой оставалось множество карандашных набросков — какправило, обнаженных, — понятно, когда уже тянется рука к карандашу: после,после… Мягкие блаженные линии, округлые, вздорные, заносчивые, кроткие груди;певучие, или по-мальчишески угловатые бедра, высокие шеи, лютневый прогиб спин…Что там ваш донжуанский список, Сансергеич, имена начирикать и в ряд поставить— это всякий может. А воплотить, а каждую воплотить в особой ее, неповторимойнезабвенной прелести? Тут не список, тут целый иконостас — ведь на каждую,ей-богу, на каждую можно искренне молиться: передо мной явилась Ты, и как же тыбыла божественно сложена. Или не божественно, неважно: главное — явилась и была.А о чудном виденье в своем блокнотике я уж сам позабочусь.

Тетка с ужасом наблюдала его похождения — хотя большую частьон замалчивал, приучившись безбожно ей врать, так было гораздоспокойнее, — и повторяла, что в заднице у него даже не шило, а наборхороших швейцарских ножей, причем в открытом виде.

(Жука всегда неформально выражала свои мысли. И вообще,разговаривала — словно в растоптанных тапочках ходила. При всей своейобразованности, могла, например, спросить: — В чем ты идешь на ноги?)

К весне Захар уже налюбовался Маринкой досыта, сделал с неемножество набросков… и все норовил передать ее в наследство Андрюше, возмущеннокрича, что не обязан один расплачиваться за обеды, что ему надоели казенныекотлеты, и вообще, пора искать другой общепит… Но Андрюша краснел, бледнел ипо-прежнему оставался дурацким девственником с вечно завязанным горлом. Может,тебе какую старушку подыскать, из антиквариата, озабоченно интересовался Захар,сначала ее починять немного, а потом уже пользоваться?

Весна началась с пронзительных выкриков продавцов мимозыгде-то на Пушкарской, на Петроградской стороне: «Мымоза, мымоза свэжай, бэридля дэвушка, бэри для жена!».

С шорохом и треском ломались, лопались и наползали на опорымостов грязные слоистые льдины на Неве…

В начале апреля девушки поснимали шапки и их примятые зазиму волосы распушились по зимним воротникам шубок и пальто, еще не смененныхна плащи и куртки. На лотках возникли первые огурцы, неестественно длинные, ноживые, пупырчатые. Этот кошмарный огурец разрезали на ломтики, нюхали, клали начерный хлеб с маслом, ели с солью… И его запах, зеленый тревожный запахвесенней воды, собственно, и знаменовал перелом к весне.

В середине апреля Жука вечером вернулась из университета, исказала:

— Захар! Зови на завтра Андрюшу. Корюшка пошла!

Маленькая серебристая рыбка величиной с ладонь водилась,оказывается, только в Финском заливе и тоже пахла свежим огурцом. Жариликорюшку так: разрезали ножницами брюхо, внутренности выбрасывали, а рыбу жарилис головой. Андрюша, приятно удивленный нежным вкусом неприглядной рыбки,предложил зажарить ее целиком, как есть, — зачем же добру пропадать,заметил с интернатской смекалкой; этот метод через неделю опробовали накомпании приехавших из Москвы Жукиных испанцев, и потом уже корюшку в семьеготовили именно так — обваливая в муке, жарили вместе с потрохами, и такаппетитно хрустели солоноватые ломкие плавники и хвостики!

Но в мае вдруг опять похолодало, будто зима вернулась.Ленинградцы говорили: «черемуха зацвела» или «пошел Ладожский лед», иосатаневший от холодов, совсем отчаявшийся Андрюша повторял все это чуть не сослезами на глазах…

Впрочем, и это прошло; вскоре на улицах появились первыебочки с квасом. К ним сразу выстроились очереди — с чайниками, бидонами,трехлитровыми баллонами. И стало ясно, что наступила весна…

* * *

…И стало ясно, что к весне оба они осмотрелись и в городепоосвоились — возможно, потому, что их приголубила бескорыстная и славная ЛюдкаМинчина, соученица, дочь известного книжного графика Степана Ильича Минчина — атот был секретарем Союза художников, автором иллюстраций ко многим известнымизданиям, барином и сибаритом.

Сначала Людка просто уводила их гулять по Питеру, каждый раздругим маршрутом.

— Сегодня идем путем, каким Раскольников шел убиватьстаруху, — объявляла она, и с бывшей Гороховой вела их на Фонтанку, вогромный двор буквой «П», где в одном из окон коммунальной кухни на первомэтаже Захар насчитал семь холодильников — как на хладокомбинате.

— Вон, видите, окно на третьем этаже, второе оттрубы? — сказала Людка. — Там и жила старуха.

Они задрали головы, и вдруг увидели в окне: стоит! какая-тобабка стоит! Неподвижно, страшно, и смотрит на них сверху вниз.

— Ой, кто это там? — спросил Андрюша, и Людка,глазом не моргнув, отозвалась:

— А это памятник той старухе, недавно установили…

И в ту же минуту «памятник» шевельнулся, почесал свалявшуюсябашку и отошел от окна.