комнате пахло невыветриваемым запахом бакалеи: чаем, корицей, ванилью, керосином, подсолнечным маслом, вяленой рыбой. В красном углу висели иконы, а на стенах — купленные на толкучке аляповатые картины, изображающие разных изнеженных красоток и похищение одалисок. Со всех сторон глядели рекламные листы фирмы Жорж Борман с розовыми мальчиками, похожими на наследных принцев.

Воображение Вани поразил портрет покойной жены Обмылка, Игнатихи, искусно сделанный в фотоателье. Под ним, в железной рамке, висел портрет ее убийцы, родного сына Леньки, ласково глядящего на мир светлыми, широко раскрытыми глазами. Какие чувства будили в душе старика изображения этих двух близких ему людей? Видимо, он давно простил Леньку, если каждый день глядит на его портрет.

Черствого, замкнутого в себе, практичного бакалейщика словно подменили. Большой, молодящийся, как старый петух в обществе кур с глазами навыкат, блестящими от хмеля, он мотался по горнице, желая всем угодить и всем мешая.

— Завтра Лука уезжает в Москву, и мой приемный отец с мачехой решили уважить его, пригласили к себе всех вас, его закадычных друзей, — смущенно объявил Кузинча, проводя ладонью по своему невысокому ежику.

К дому прилепилась просторная деревянная веранда, выходившая в цветущий сад. На веранде стоял длинный стол. Ванда ловко застлала его чистой камчатной скатертью и принялась расставлять обеденную посуду, раскладывать ножи и вилки.

Молодежь высыпала в сад, на освещенные солнцем дорожки, посыпанные речным песком; вдоль них уже цвели бледно-лиловые ирисы.

Шурочка подбежала к распустившейся яблоне, сунула лицо в розовую пену цветов. К ней подошел Лука. Девушка услышала его знакомые шаги, повернулась, сказала:

— Григорий Николаевич Марьяжный обещал на собрании засадить всю территорию Городского двора фруктовыми деревьями.

— Вы радуетесь так, будто собираетесь всю жизнь прожить на Городском дворе, — рассмеялся Лука. Он все еще называл Шурочку по-разному: то на «ты», то на «вы».

Нина Калганова стояла на верхней ступеньке лесенки, ведущей с террасы в сад, и, не спуская прищуренных глаз с Луки, слышала все, что он говорил.

— Пойдемте, Шурочка, я покажу вам Жучка. Помните, я рассказывал вам о диком кутенке? Он задыхался в своем ошейнике, и я с трудом разрезал его сапожным ножом.

— Как же не помнить? Я помню каждое ваше слово, Лука.

— Ну вот, это тот самый пес. Его хотели убить, содрать с него шкуру. Я еще тогда привозил его к вам, чтобы Иван Данилович вылечил ему разбитую голову.

Взяв Шурочку за руку, Лука повел ее во двор, по которому важно бродили породистые куры. У собачьей будки грелся на солнцепеке огромный черный волкодав с желтыми бровями. Возле него стояла железная миска; невдалеке от нее, собирая крошки, прыгали проворные воробьи.

— Знакомься, Жучок, это наша Шурочка. — Увидев, что на них из окна ласково глядит Ванда, он крикнул хозяйке: — Тетя Ванда, можно спустить Жучка с цепи? Пускай побалует.

— А он не покусает твоих приятелей? Пес-то ведь злой как черт, намедни меня едва не тяпнул за руку. — Несмотря на свой возраст и бурное прошлое, Ванда сохранила по-детски чистый взгляд.

— Нет, что вы! Он не кидается на хороших людей. Такого другого трудно сыскать.

— Раз ручаешься за него, снимай цепь.

Вскоре Светличный позвал ребят обедать, Ванда разлила по тарелкам мясной борщ с приятным привкусом старого сала, попросила:

— Кушайте на здоровье!

Светличный расщедрился, принес из спальни початую четверть вишневки, вынул из горки граненые фужеры и нацедил каждому гостю сладкой и вязкой, как мед, наливки.

— Ну, дети мои, за ваше здоровье, — провозгласил он, рассматривая свою чарку на свет, любуясь алым цветом наливки. — От иглы я расторговался. Игла да булавочка, а не пустая лавочка.

Дверь на веранду была открыта, в нее влетела редкой красной окраски стрекоза и, сделав полукруг, села на голову Шурочке. Никто, кроме Луки, не заметил этой стрекозы, а она, отдохнув с минуту на волосах девушки, снова умчалась в сад.

После борща Ванда положила каждому на тарелку по кусочку курицы с поджаренным картофелем, поставила на стол два графина с холодным хлебным квасом.

Зазвонил колокольчик. Обмылок неохотно встал из-за стола и осторожной походкой, словно боясь провалиться сквозь пол, ушел в лавку. Там он долго препирался и спорил с кем-то, а когда вернулся и сел на свое место, то объяснил:

— Галька Шульгина прибегала, богом просит кварту керосина в долг. Я ей говорю: у меня торговое заведение, тут покупать надо, а она все свое да свое. Уговорила-таки, чертова девка, пришлось наточить бутылку.

— На наших дрожжах у всех тесто всходит, — хвастливо добавила Ванда. — Все у нас в долгу. — Она брала от жизни все, что можно было взять в ее положении. В конце концов, теперешняя связь с Обмылком — это было самое лучшее, что она изведала в жизни. Любила ли она мужа? Вряд ли! После всего, что она испытала и видела, любовь для нее уже не имела никакой ценности.

Услышав о Гальке, Кузинча покраснел, уткнул лицо в тарелку, ждал, когда разговор пойдет по другому руслу.

Верхний ряд треугольных стекол на веранде был цветной: красные, синие, зеленые, желтые, как в церковном витраже, стекла играли всеми цветами радуги.

Ваня украдкой наблюдал за отношениями лавочника и его жены. Он знал их историю. Давно, еще до революции, Лука рассказал ему, как Обмылок, войдя в несвойственный ему азарт, выиграл Ванду в карты.

Судя по всему, супруги уважали друг друга, может быть даже любили, во всяком случае, они дополняли один другого. Вспомнилась пословица — склеенная посуда два века живет. Появление Ванды в доме открыло лавочнику Светличному смысл жизни. Теперь он трудился не только для себя, но и для жены и сына. Видимо, Ванда целыми днями была занята, и весь дом, напоминавший пузатый старинный комод, в котором все аккуратно разложено по ящикам, а может быть, и лавка лежали на ней.

— Очень жалко, что Лукашка покидает нас. Мы привыкли к нему за это время, как к родному сыну, — тараторила Ванда, — при нем даже Кузинча становится лучше. Лягут спать, а заснуть не могут: говорят-говорят всю ночь до утра. И о чем они только говорят?

— Лука нашел свою дорогу в жизни, будет командиром, а Кузинча? — вызывающе спросила Нина, раздувая ноздри своего некрасивого носа.

— Ну и что ж Кузинча? Кузинча тоже при деле. Обучается у меня торговельному ремеслу, как подешевле купить, подороже продать. Придет время, примет мое наследство, вот и вся цель его пребывания на нашей грешной земле. Опять же наукам обучается у меня, мальчик он способный, — с гордостью за своего отпрыска ответил Обмылок. Он уже привязался к сыну и полюбил