ним, робко ступая на примятую его ногами траву. Пройдя по широкой, нагретой солнцем поляне, они, хохоча, побежали по яркой траве, догоняя и перегоняя друг друга. И ей и ему хотелось побыть вместе.

Нина смотрела им вслед, невольно сравнивая себя с Шурочкой. Да, Шурочка красива… Но разве умеет она пользоваться своей красотой?

Липовая роща за время отсутствия Луки так разрослась, что за кронами деревьев уже не видно неба. Здесь все было необыкновенно, даже воздух особенный, сырой и прохладный, будто настоянный на мяте. Молочные капли ландышей в траве так и манили к себе.

— И вся эта красота для нас, для людей! — Шурочка повернулась к Луке, белое платье облегло ее колени.

Луке было радостно оттого, что Шурочка так же, как и он, приходит в восторг от каждого дуновения ветерка, от шелеста травы и листьев, и это ненасытное влечение к природе роднит их, как роднит любовь к людям, к книгам, к знаниям.

Здоровой рукой Лука нарвал пучок ландышей, свежих и словно светящихся белизной, и подал его девушке. Шурочка поднесла их к лицу, вдохнув колдовской запах, и вдруг тихонько всхлипнула.

Лука посмотрел на нее и не понял, не догадался, что для Шурочки его отъезд — большое горе.

Вскоре вся компания разыскала их.

— Лука, когда отправляется ваш поезд? — спросила Нина Калганова.

— Завтра, в десять двадцать.

— Надеюсь, вы разрешите мне проводить вас?

— Стоит ли убивать время на такие пустяки. Я сегодня прощаюсь со всеми друзьями.

— Если папа сможет отлучиться с завода, то я приеду на вокзал вместе с папой. Он вас любит и уважает.

— Что за странная постановка вопроса! Все мы поедем на вокзал провожать Луку, — заявил Боря Штанге.

Солнце закатилось, стало прохладней, листва на ляпах потемнела. Незаметно наступили сумерки, но заря еще теплилась на западе полоской алого огня.

Защелкал ранний соловей, за ним второй, третий, и, будоража душу, полилась над свежими пахучими зеленями несравненная соловьиная песня.

Нина взяла Луку за руку:

— Можно вас на минуточку, по секрету?

Лука остановился. Вся компания прошла вперед, и белое платье Шурочки растаяло за деревьями. Тогда Нина прислонилась головой к груди Луки и, пересиливая себя, призналась:

— Лука, вы уезжаете завтра, я не могу больше таиться. Я люблю вас… давно, всю жизнь люблю! Как увидела в первый раз, так и полюбила.

Лука стоял, не зная, что сказать. Ему было неловко и немножко жаль эту некрасивую девушку с тяжелыми косами. Наконец он проговорил:

— Мы еще молоды, нам рано говорить о таких серьезных вещах. Ведь я еще мальчишка.

Нина с силой оттолкнула его и, задыхаясь от рыданий, что есть духу побежала к пруду. Как был прав отец, советуя ей тщательно выбирать себе друзей! Этот Лука…

А Лука подумал: «Еще утопится». Но он не последовал за Ниной, а, нагнав товарищей, сказал Юре недовольным голосом:

— Твоя сестра дурит, как всегда. Поди за ней, она побежала к пруду.

К Луке подошел Коробкин, взялся рукой за его портупею и, оттягивая ее, развязно попросил:

— Дай мне штук десять патронов.

— Зачем они тебе? — насторожился Лука.

— Просто так.

— У тебя есть наган?

— Это не для меня. Просили достать.

— Вот, что, Николай: если у тебя есть оружие, сдай в милицию, — строго сказал Лука. — Эти игрушки до добра не доведут, или застрелишь кого-нибудь со злости, или сдуру выпалишь себе в висок.

— А ты прав, Лука. Я слишком много думаю о самоубийстве. У меня такое чувство, будто я все время держу револьвер у виска, — задумчиво признался Коробкин.

Слышавший разговор Борис Штанге сказал:

— Застрелиться думаешь? Ну, этого ты никогда не сделаешь, ты трус, Колька, а трусы не стреляются. На это нужна сила воли, которой у тебя нет.

Нина не вернулась, ее светлое платье мелькало у пруда.

— Ну, что же, прогулялись, пора и по домам, — предложил Кузинча. — Луке завтра чуть свет вставать. — Он обнял Ваню за плечи, и они повернули в яр.

Шурочка и Лука молча пошли за товарищами, держась на расстоянии.

— Итак, Шурочка, завтра уезжаю, — проговорил Лука. — И я давно хотел сказать вам…

Это было признание в любви.

«Если я полюблю когда-нибудь, то только вас», — хотела ответить ему Шурочка, но не смогла. Сердце ее дрогнуло. Она громко позвала брата:

— Ваня!.. Да постойте же, пойдем все вместе!

В вышине, невидимые с земли, курлыкая, пролетали журавли. Лука с болью в сердце почувствовал горечь приближающейся разлуки. Впервые он осознал, что завтра уезжает, и, может быть, надолго.

VIII

Захваченные в плен, отец и сын Федорцы были заключены в Морскую следственную тюрьму. Их поместили в камеру, в которой содержалось десять подследственных матросов. Через месяц к ним присоединили выписанного из тюремного госпиталя отца Пафнутия. Кулак и священник неимоверно обрадовались этой нечаянной встрече. Отец Пафнутий рассказал новости с воли: комендантом Кронштадта большевики назначили матроса Дыбенко, в городе Дмитрове умер известный революционер-анархист Петр Алексеевич Кропоткин, в Китае убит генерал Дутов, в крепости проведена перерегистрация коммунистов.

— Про то, шо помер Кропоткин, не больно интересно. Ты скажи, шо у нас дома? — накинулся на попа Федорец.

— Чего не знаю, того не знаю.

Следствие проходило вяло. Назару Гавриловичу поставили в вину его связь с Петриченко и Змиевым, но он заявил, что еще до восстания ходил в Особый отдел и там разоблачил Кирилла Георгиевича Змиева, скрывавшегося в крепости под личиной хироманта Кигезми.

Особисты подтвердили правильность показания кулака, и это сильно смягчило его вину.

На вопрос, каким образом он оказался в Кронштадте во время мятежа, Назар Гаврилович ответил, что приехал на побывку к сыну. Такое объяснение выглядело правдоподобным, и в конце концов, за недоказанностью обвинений, все трое куприевцев в первых числах июля были освобождены из тюрьмы с приказом — немедленно отправиться по домам.

Старика очень тревожило, как идет уборка урожая. Поэтому он в день освобождения отправился на катере в Петроград, а вечером в сопровождении Илька и священника первым поездом уехал на Украину.

Федорец не знал, как живут дома без него, на душе его лежала невыносимая тяжесть. Ночами в камере его мучила бессонница. И даже теперь, на свободе, он не мог уснуть — сидел на деревянной лавке у раскрытого окна и, прислушиваясь к храпу своих попутчиков, думал о Хри́сте: как она там без него, родила ли уже, а если родила, то кого — дочку или мальчишку? Что скажет он в свое оправдание сыну, который пока ничего не знает. Он и не догадывается о том страшном ударе, который ожидает