— Почему — голубая? — подозрительно спросила Верка.

— Мечта всегда бывает голубой. Или розовой. Про мужика ведь не скажешь — розовая мечта.

— Ну да… А дальше?

— Любовь была до гроба. Пять дней. Он мне такой подарок на прощание преподнес — триста долларов на пальто дал. Вместе покупали. И хорошо, что вместе, а то пришлось бы с Юркой делиться…

— Каким Юркой?

— Да это я так, оговорилась. В общем, не пальто, а сказка. Такое теплое, пушистое. Я в нем всю зиму проходила. И весной бы носила, да жарко стало. А второй был из Бельгии. Тоже классный мужик. Руки все время целовал, на концерты приглашал. Домой почему-то не решался зайти, я его три дня приглашала. На четвертый наконец уломала. С ним особая песня. В общем, сам измучился, меня расстроил. Оказывается, он уже четыре года как недееспособный. Жена, гадина, его отлучила, застукала однажды с подружкой и решила наказать на всю оставшуюся жизнь. А он ей, глупенький, не поверил, все надеялся помириться, а практику-то и растерял. Бедный мужик. Все-таки мужикам хуже, чем нам. Они как-то тоньше нас устроены. Все на них действует — и шум за стеной, и младенец, орущий рядом, и когда жена застукает… Тогда все — суши весла.

— Да, на моего Гришаню тоже действует, когда мамаша, того гляди, дверь снесет, если мы с ним в ванной и ей туда же нужно. А в комнате дети галдят, тоже отвлекают. Бедный Гришаня… А я, сволочь, нашла себе кобеля, которому все по фигу — и топот за дверью, и кабинет директора за стеной… — Верка опять заплакала, жалея обманутого мужа.

— Да брось, не плачь, давай лучше выпьем за плотника Гошу. Вот уж мужик так мужик! Если дверь чинит, то навеки, если рамы ремонтирует — сроду не протекут, если в постель затащит — пока до истерики не доведет, не успокоится. Это мой третий. Классный мужик. Представляешь, однажды в самый разгар мамаша с детьми начали в дверь ломиться, а он мне: «Не дергайся, пока дело до конца не доведем, дверь не откроем. Намек поняла?»

— Ирка, а на фига тебе их так много? И как же твой Коляныч?

— А ему ничего не надо. Он и так постился круглый год, а сейчас в Америке храм расписывает, уже полгода там. Домой и не рвется. Пишет, по родине тоскует. А семья ему по барабану. Ну и нехай. Я без него хоть жизнь узнала. Опять же пальто новое купила. Для дома всякое — телевизор, стиральную машину, холодильник наконец новый, само…разме…размора…живающийся, — не без труда произнесла она сложное слово.

— А твой четвертый? — Верка слезы-то лила, но счет Иркиным поклонникам вести не забывала, романтические приключения отчаянной подруги очень ее увлекли, и она уже не казалась себе падшей женщиной, которую можно было взять голыми руками.

— Ой, Верунчик, прямо и не знаю, что тебе сказать. По виду страшный — как смертный грех. Я с ним на люди даже не показываюсь, стесняюсь.

— Господи, да на кой он тебе такой?

— Верунчик, это любовь! — твердо ответила Ирка. — Вот этого точно буду помнить всю жизнь. Даже если его парализует. И он меня страсть как любит. Я у него как-то спрашиваю: «Если ты ослепнешь, ты меня на ощупь узнаешь?» А он мне: «Даже не беспокойся. Я тебя по дуновению ветерка вычислю». По запаху, значит.

— Ух ты! Какие красивые слова говорит! И где же вы с ним встречаетесь?

— Ночью, в машине. Он меня увозит в лес. Ночь непроглядная, бледный месяц сквозь рваные тучи глядит, деревья шумят, совы угукают, мелкая тварь под спиной копошится… Так романтично.

— Мыши копошатся? Я бы умерла от страха.

— Я с ним не ведаю страха. Кто его хоть раз увидит, для того страх переходит в философскую категорию. Я уже пережила и эмпирическую стадию, и метафизическую. Я о нем пыталась даже стихи сочинить, но ничего не получилось, все какая-то чертовщина в голову лезет. О нем скорее сагу можно сложить. Типа: вглядываюсь с трепетом в его плоское лицо, подобное каменной бабе в диких степях, глажу его бугристый лысый череп, целую его мохнатые кустистые брови, низко нависшие над узкими черными глазами, как у дикого кочевника, а как прекрасен его нос — костистый треугольник с глубоко вырезанными ноздрями, а губы — узкие и твердые, в рубцах от шрамов, следов многочисленных драк, а зубы — крупные и желтые, да все разных размеров…. Нет, такого природа может создать только однажды. Штучный экземпляр. Этим он и ценен. А уж любовник — таких нет на этом свете. Он только коснется своей волосатой загорелой рукой моей коленки, я уже начинаю подвывать, как раненый зверь, которого настигает меткий охотник. Верка, он такой меткий…

— Как — меткий?

— Сама догадайся. Интимные подробности лучше опущу.

Вера задумалась, но, видимо, на ум пришло что-то уж совсем непотребное. Она растерянно взглянула на Ирку и перевела разговор в более приличное, романтическое русло:

— Какая сказочная история… Ночь, совы, мыши и лицо кочевника, дикие глаза которого мерцают антрацитовым блеском в черной тени деревьев…

— Верка, я знала, только ты способна поэтически оценить образ человека с нестандартной внешностью. Этот кочевник — моя тайна. Смотри не проболтайся никому. А то он, ко всему прочему, в Москве лицо известное.

— Ой, ну скажи, кто это? Никому не скажу, под пытками не признаюсь!

— Не могу. Он в министерстве работает. А в каком — не скажу.

Резко зазвонил телефон — подруги вздрогнули. За окном давно стемнело.

— Кочевник? — тихо спросила Верка, опасливо поглядывая на телефон.

— Сейчас узнаю. — Ирка подняла трубку. — Да, Юрик, хорошо, Юрик, завтра в три. Поняла. Пока.

— В три ночи встречаетесь? — Вера перегнулась через стол и круглыми глазами впилась в Ирку.

— Да нет, это другой, пятый. Только он мне не любовник. Так, денежный мешок. Деньги дает за некоторые услуги.

— Какие еще услуги может предоставить женщина мужчине, чтобы он ей давал деньги? Стираешь на него? Или убираешь его квартиру?

— Его подъезд. Он один занимает весь подъезд. Неплохо платит… — отшутилась Ирка, не желая раскрывать источник своего постоянного дохода. Но Верка поверила и этому. После сказания про кочевника любая история из уст подруги звучала правдиво, словно высеченная на скрижалях.

— Ириш, мне домой пора, только мне чего-то боязно. Проводи меня до автобуса, хорошо? Тебе после твоего кочевника уже ничего не страшно, а я девушка впечатлительная…

— Да уж, впечатлительная, а кто Васькову из пятого «бэ» в прошлом сентябре волосья из башки клочьями выдирал? Притом зная, что его старший брат только что из зоны вышел?

— Так это я от злости. Я когда в ярость прихожу, себя не помню. А Васьков достал меня, урок не давал провести. Сорвалась… Кстати, после той истории выхожу из школы дня через два, стоит этот братан, сверлит меня взглядом. Думаю: ну, конец мне, сейчас на глазах у всех ножиком пырнет. А он мне так уважительно: «Здрасте, Вера Павловна!» Ты поняла? Бандюки только силу уважают.